Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

Она: -- Но, ведь, ты, Федя, вчера ночевал у жены! -- (руки комкают копию отчетности по воробьепоставкам, негодование во взоре).

Он (догадавшись, в чем дело): -- А-а-а! Того этого, это необоснованные претензии. На данном этапе вопрос об индивидуальных взаимоотношениях у меня с женой, так сказать, снят с повестки дня. Я тебя того этого, люблю!

Она (с облегчением): -- Значит, не аннулировал своих чувств значит, любишь?

Он (с восхищением): -- Как ты можешь, того этого, ставить так вопрос? Бесспорно люблю!

Она (с любовью во взоре): -- А я уже думала написать на тебя донос в обком.

Он (с внезапно нахлынувшей страстью): -- Значит, сильно любишь!

Амур заглянул в кабинет Столбышева и удовлетворенный пошел слоняться по Орешникам.

-------

ГЛАВА VI. УВЕРТЮРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Со времени получения из Москвы правительственной телеграммы прошло десять дней, а жизнь в Орешниках текла по-прежнему. "Орешниковская правда", как в танце "Барыня", все время повышая тон и ритм, писала о пользе воробьев и о замечательных успехах передовиков-воробьеловов. Ее все покупали, но никто не читал. Столбышев спал у технической секретарши Раи, а жена его, огромная особа, напоминающая фигурой и походкой откормленного на окорока медведя, ходила по Орешникам и злорадствовала:

-- Мой скоро в Москву поедет работать. О нем вся Москва знает. И не видать тогда его Райке. В Москве руководящим работникам по наряду из ЦК балерин выписывают.

Маланин писал уже третью по счету инструкцию по воробьеловству и втайне льстил себя надеждой достигнуть высшего положения и, наконец, получить кабинет с обитыми пробкой стенами, которые в Советском Союзе доступны только важным правительственным чиновникам и буйно помешанным.

Дед Евсигней, получив от внука-полковника из Ростова посылку с несколькими банками "консервированных щей" производства "Ростглавконсерв" и добавив в щи еще несколько картошек, головку капусты, несколько бураков и головку лука, угощал этим жидким варевом всех, кто приходил к нему в гости.

И, наконец, нежданно-негаданно в пустующий издавна районный магазин прибыли эмалированные унитазы с наклеенной на них этикеткой: "Хранить в сухом месте". Жители потолкались в очереди у магазина, но никто унитазов не купил, так как в Орешниках не было ни канализации, ни водопровода.

Вот, пожалуй, и все новости.

И тут читатель может обидеться на автора. Он вправе задать вопрос: а где же ловля воробьев, где передовики-воробьеловы, почему автор до сих пор не описал ни одного пойманного воробья и его переживаний, почему автор уклоняется от главной задачи книги?

И в ответ на это автор может только развести руками: да, это верно, что "Орешниковская правда" пишет о передовиках-воробьеловах; верно и то, что дважды в день в райком прибывают отчеты из колхозов, в которых черным по белому, в определенной форме, составленной Маланиным, значится количество пойманных пернатых; верно и то, что цифры эти суммируются в райкоме и достигли уже внушительных размеров. Но, будучи объективным, описать хоть одного пойманного воробья автор не в состоянии. Он хочет, но он не может, потому что, несмотря ни на какие отчеты, цифры и газетные статьи, в Орешниковском районе до сих пор не было поймано ни единого воробья.

Так уже устроена коммунистическая система, что каждое мероприятие начинается с бурных, в ура-тонах, отчетов и сводок о достижениях, в то время, когда никто еще ничего не сделал. В Советском Союзе все так приучены, что начальная шумиха никем всерьез не принимается. Все знают, что это только увертюра и до поднятия занавеса еще далеко. Всякое действие начинается только после того, как посыпятся первые выговоры за срыв мероприятия и первые срывщики переселятся из кабинетов учреждений в тюремные камеры. Может быть, кто-нибудь из читателей сделает из этого заключение не совсем лестное для русского народа и его работоспособности, может быть он скажет: "И правильно, что коммунисты из них душу вытряхивают! Им нужна палка!" Такое заключение будет ошибочным, ибо весь вопрос тут не в желании или нежелании работать, а в жизненном опыте. Жизненный опыт подсказывает советскому гражданину не лезть первому выполнять правительственные задания, о каких бы успехах этого мероприятия не писалось, потому что часто крик "ура" правительство обрывало на полутоне и уже молча выискивало тех, кто более всего преуспел, и на них же валило всю вину: вы деньги растратили на глупое предприятие... вы раздули его до невероятных размеров... вы... -- в лучшем случае: двадцать пять лет тюрьмы. Поэтому сам опыт подсказывает, что лучше писать сводки и ничего не делать, так как, в случае чего, бумажку можно ликвидировать бумажкой, лишь бы за ней не было реальных дел.

Итак увертюра продолжалась. Как в каждой увертюре под конец должен быть аккорд, а потом уже поднятие занавеса, так и в увертюре коммунистической шумихи существует свой аккорд -- большое общее собрание, после чего уже сыпятся выговоры и производятся аресты, то-есть занавес подымается.

Верный этой традиции, Столбышев назначил на следующий день, одиннадцатый по счету со дня получения телеграммы, большое собрание партийного актива района с беспартийными колхозниками. Собрание должно было состояться в районном Доме культуры "С бубенцами" или, если говорить официальным языком, в районном Доме культуры "имени министра внутренних дел". Странное это расхождение в официальном и неофициальном названии Дома культуры происходит потому, что тут переплелось старое с новым. До революции на этом здании была вывеска:

"Питейное заведение "С бубенцами" купца первой гильдии Кишкина.

Продажа спиртного на разлив и вынос."

После революции купца первой гильдии Кишкика органы ВЧК, на всякий случай, расстреляли и здание долго пустовало. В середине тридцатых годов на нем появилась вывеска:

"Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел ЯГОДЫ." Когда Ягоду расстреляли, на здании появилась вывеска:

"Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел ЕЖОВА."

Когда Ежова арестовали и он бесследно исчез, на здании появилась вывеска:

"Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел БЕРИЯ."

Потом ее заменили на еще большую вывеску:

"Районный Дом культуры им. министра внутренних дел БЕРИЯ."

В пятьдесят третьем году Столбышев, вызвав по тревоге пожарную команду, на галопе подлетел к дому и, взобравшись на пожарную лестницу, спешно замазал краской имя Берия, но имени министра не вписал, ссылаясь на отсутствие краски, что, впрочем, для орешан не имело никакого значения. Не чуждаясь нового, они, вместо "Питейное заведение", говорили "Дом культуры" и, не забывая старого по-прежнему говорили "С бубенцами". Правда, тут в сохранении традиции названия играло большую роль само здание, или, вернее, материал, из которого оно было сделано. За время существования "Питейного заведения" доски здания так напитались спиртным духом, что даже почти сорок лет спустя, войдя в Дом культуры с закрытыми глазами и принюхавшись, можно было подумать, что ты очутился в спиртной бочке. За это в Орешниках Дом культуры "С бубенцами" уважали и никогда он не был пуст. Оттуда постоянно доносилось разноголосое пение, переборы гармошки, топот каблуков и через равные интервалы в полчаса: "Ну, попробуй ударь!.. Бей, говорю! Эх!.. Трах!.. Бах!.." Потом опять песни.

Была в Доме культуры и литература: несколько общипанных на закурки брошюр с очередными постановлениями ЦК. Читались там и лекции, чаще всего о жизни американских безработных с демонстрацией картинок из жизни нацистских кацетов. Демонстрировали там давно виденные всеми кинокартины, смотреть которые приходили зрители, главным образом, из спортивного интереса: подождать пока оборвется кинолента, а потом дружно крикнуть кинотехнику: "Сапожник!" И, разумеется, в Доме культуры проводились все официальные собрания и конференции.

Так было и на этот раз.

-- Ну, пойдем к "Бубенцам", -- заявил дед Евсигней Мирону Сечкину, натягивая свой рваный картуз. -- Посмотрим, что паразиты говорить будут.

-- Небось, Соньку-рябую уже накачали на "выступление с места"?

-- Понятное дело, накачали! -- согласился дед, и оба тронулись. У Дома культуры уже толпился народ. У входа стоял милиционер Чубчиков и впускал всех, у кого был пригласительный билет, но никого не выпускал обратно. Когда здание заполнилось, Чубчиков закрыл дверь, подпер ее снаружи большим колом и сел на ступеньках отдыхать. И сразу же изнутри раздался стук:

-- Пусти! По нужде надо!

-- После собрания, -- меланхолично ответил Чубчиков, закуривая и не делая никаких попыток встать.

-- Пусти! -- уже плачущим голосом стали просить за дверью.

-- Потерпишь!

-- Уй!.. Пусти, Христа ради! Честное слово, вернусь обратно!

-- Знаем мы это "вернусь"! Приказ -- никого не выпущать!

По обыкновению, дипломатия через закрытую дверь, начавшаяся еще до официального открытия собрания, так до конца собрания и не кончилась.