i e8c15ecf50a4a624 - Unknown

Расходная часть бюджета росла значительно быстрее доходной. За пять лет существования III Думы расходы увеличились на огромную по тем временам сумму — около 1 млрд. руб. Дефициты шьпрежнему покрывались займа­ми. Доходы возрастали не столько в связи с развитием про­изводительных сил, сколько за счет роста прямых и кос­венных налогов. Четверть всех бюджетных средств (600— 700 млн. руб.) поступала от продажи водки, и бюджет ца­ризма с полным основанием был прозван «пьяным бюдже­том». Громадные суммы шли на непроизводительные рас­ходы, а на народное просвещение и здравоохранение, как и раньше, ассигновались жалкие гроши.

«Реформы». С «реформами» дело не выходило. Дума пото­нула в море мелких, поистине идиотских законопроектов, которые требовали законодательной санкции, потому что чаще всего были связаны с новыми ассигнованиями. Сто­лыпин намеренно заваливал Думу подобными законопро­ектами, которые он в своем кругу цинично называл «зако­нодательной жвачкой». Об их характере можно вполне су­дить по их названиям: «Об освобождении от воинской по­винности калевицкого духовенства бошинского хурула Донской области...»; «О порядке исчисления 2% пенсион­ных вычетов при зачете служащим в мужском и женском училищах при евангельско-лютеранской церкви св. Петра и Павла в Москве в срок выслуги на пенсию прежней до издания закона 2 февраля 1904 г. службы их в упомяну­тых училищах в случае невозможности точного выяснения размера содержания, полученного за вычитываемое вре­мя»; «Об учреждении при Эриванской учительской семи­нарии 20 стипендий для воспитанников-татар, с отпуском из казны 2600 р. в год, о дополнительном ассигновании но 140 р. в год на вознаграждение учителя пения при назван­ной семинарии и о преобразовании одноклассного началь­ного училища при сей семинарии в двухклассный состав с дополнительным ассигнованием на его содержание по 970 р. в год» и т. д. и т. п.

Сперва октябристский «центр» делал вид, что он очень доволен этим потоком мелких законопроектов: во-первых, они укрепляют законодательные права Думы, приучая (!) бюрократию не расходовать ни одной копейки без ее санк­ции; во-вторых, и это главное, дело «реформ» от этого только выиграет. «Тише едешь — дальше будешь»,— успо­каивал либералов «Голос Москвы». «Новая Дума следует этой тактике и, несомненно, открывает себе широкую до­рогу к делам самого крупного калибра» [74]. Однако, когда ничего подобного не произошло, хорошую мину при пло­хой игре пришлось оставить, и октябристы вкупе с осталь­ными либералами стали жаловаться и причитать по пово­ду того, что правительство не хочет или не может ^цойти по пути «реформ», встречая сопротивление «темных сил», т. е. камарильи.

В положительный баланс октябристы и кадеты зачис­лили себе принятые во второй сессии три вероисповедных законопроекта, которыми они* очень гордились. Они под­няли крик в печати и Думе, что принятием этих трех за­конопроектов положено, наконец, начало осуществлению манифеста 17 октября и принципа веротерпимости и сво­боды совести. В действительности же это были донельзя куцые правительственные законопроекты, неодно­кратно урезавшиеся в канцеляриях, прежде чем они попа­ли в Думу. Первый из них назывался «Об отмене ограни­чений, политических и гражданских, связанных с лишени­ем или добровольным снятием духовного сана или звания», второй — «О старообрядческих общинах» и третий — «Об изменении законоположений, касающихся перехода из од­ного исповедания в другое».

Истинной целью думских либералов, ратовавших за эти проекты и снабдивших их несколькими мелкими по­правками, было желание подновить православную церковь, насколько возможно укрепить ее авторитет среди верую­щих, который катастрофически падал, потому что церковь открыто сомкнулась с полицией и черносотенцами, а поп

превратился в настоящего чиновника в рясе, по выраже­нию одного социал-демократического оратора. «Ужасно сказать», воскликнул главный специалист кадетов по ре­лигиозным вопросам В. А. Караулов,— массы «обезверива- ются», и виной тому грубая, неумная политика церкви [75].

Для Гучкова особенно важен был законопроект о ста­рообрядческих общинах, так как московские старообрядцы имели большое влияние на исход выборов по первой ку­рии, в значительной мере на их деньги издавался «Голос Москвы» и, кроме того, Гучков вышел из старообрядче­ской семьи, хотя сам уже старообрядцем не был. Добиваясь принятия этого законопроекта и поправок к нему в духе пожеланий старообрядцев, Гучков ставил на карту свой престиж и платил по выданному векселю.

Все три законопроекта при резком сопротивлении пра­вых, стоявших на позициях открытого клерикализма, были приняты октябристско-кадетским большинством, и ни один из них не стал законом. Два были отвергнуты Го­сударственным советом и один — царем.

В связи с этим, а также по поводу других законопроек­тов, систематически проваливаемых Государственным со­ветом, как только он усматривал в них малейший намек на «либерализм», октябристы и особенно кадеты подняли шум о необходимости реформировать вторую законода­тельную палату в сторону ее некоторой демократизации и уменьшения прав по сравнению с Думой. Государственный совет был второй равноправной палатой, и его отвержение принятого Думой законопроекта означало, что законопро­ект пал. Рекрутировалась эта палата наполовину из санов­ников по назначению царя и наполовину выбиралась кор­поративно-сословными организациями: земствами, дворян­скими собраниями, университетами, торгово-промышлен­ными кругами и т. п. Крики либералов привели только к тому, что Государственный совет стал уничтожать плоды думского законодательного творчества уже демонстра­тивно.

К концу второй сессии для всех уже стало очевидным, что «реформ» не будет. И действительно, обсуждение в последующие годы в Думе законопроектов о поселковом управлении, волостном суде и т. п. ни к чему не привело. За пять лет думская мельница перемолола 2197 законо­

проектов, ставших законами[76] (не считая тех, которые законами не стали), но законы о волостном земстве, рас­пространении земства на неземские губернии и др. среди них блистательно отсутствовали. В конце концов все тре­бования либералов к царизму свелись к одному: перейти к «нормальному» порядку управления. Но все было тщетно: правительство твердо продолжало придерживаться мысли, что режим исключительных положений, на основе’кото­рых продолжала управляться страна, является нормаль­ным и единственно возможным. Либералы в связи с этим переходили от надежд к отчаянию и обратно. Но главное их занятие состояло в том, чтобы вымаливать у прави­тельства «реформы», доказывая, что в противном случае не­минуема новая революция. Буржуазия была прикована к своему союзнику царизму прочной цепью — цепью, выко­ванной страхом перед революцией, которой она боялась больше, чем реакции. Но тот же страх перед грядущей ре­волюцией служил исходной причиной, заставившей царизм отказаться от «реформ».

Несмотря на кажущееся «успокоение» и полное тор­жество реакции, страна по существу переживала не кон­ституционный, а революционный кризис. Народом владело революционное, а не конституционное настроение, он ждал, готовился и собирал силы для новой революции. От­сутствие сколько-нибудь широкого революционного движе­ния в первые годы столыпинщины объясняется только от­сутствием сил, разгромом революционных организаций, ус­талостью масс, апатией, обусловленной сознанием бесси­лия, а не тем, что массы изверились в революционном пути, предпочтя ему путь «реформ», как этого добивались «Вехи» и веховцы. При таком положении переход от пас­сивного ожидания к прямым революционным действиям был только вопросом времени. В такой обстановке «рефор­мы» делались невозможными. Реформы, как указывал

В. И. Ленин, могут привести к двоякому результату: либо предупредить революцию, либо, наоборот, ускорить ее. При господстве в массах революционных настроений неизбежен был второй результат. Любые реформы, как бы незначи­тельны они ни были сами по себе, способствовали бы дальнейшему вызреванию революционного кризиса в стра­не, приводили бы к росту революционной самодеятельно­сти рабочего класса и крестьянства.

Признание того, что в стране налицо «объективная ре­волюционная ситуация» [77], или «общая революционная си­туация» [78], чреватая новой революцией, было всеобщим. Это констатировали и революционный и контрреволюци­онный лагерь.

Уже в феврале 1908 г., в самый разгар реакции, В. И. Ленин писал, что «правительство не управляет, а во­юет, что состояние России есть состояние с трудом сдер­живаемого восстания» [79]. «Элементы нового, общенародно­го политического кризиса,— писал он в другом месте,— не только не устранены, а, напротив, еще углубились и расширились» [80].

На кадетских конференциях в годы реакции лейтмоти­вом всех выступлений с мест являлось указание на угро­жающий рост революционных настроений в народе. Возра­жая одному из лидеров правых кадетов, Н. А. Гредескулу, доказывавшему, что прекращение революционного движе­ния свидетельствует о повороте масс от революционного пути к «конституционному», представитель Нижнего Нов­города заявил: «Едва ли эта точка зрения на освободитель­ное движение разделяется всеми; есть взгляд, что оно мо­жет вспыхнуть с новой силой и даже не в очень далеком будущем». Об этом же говорил и представитель Риги: «На­оборот, новая вспышка революции неизбежна...» То же доказывали делегаты Вильно, Рязани, Чернигова. Член ЦК А. А. Свечин на октябрьской конференции 1908 г. вы­сказался на этот счет весьма решительно: «После первой революционной волны будет уже не волна, а потоп, кото­рый смоет все без разбора. Наряду с приниженностью в деревне растет беспредельная злоба. Политически крестья­нин вырос, он говорит о своих правах, осознал свою силу, как силу массы». На майской конференции 1909 г. пред­ставитель Нижнего Новгорода заявил: «...Является всеоб­щим убеждением, что Ш-й Думе грош цена. Решение во­проса... находится в другой плоскости, чем Дума...» [81]. Чем