Inanity - Олег Малахов

Потом читал далее и поражался все больше и больше:

Она была в холщовой куртке, отвлекала продавца вопросами о свежести товара и его питательных качествах. Марис в то самое время засовывал в рукава и карманы ценные продукты; а она была такой свежей с дождливым взглядом, в холщовой куртке, и привлекательная белая рубашка под ней, с ней хотелось проводить серые вечера в заброшенных церквях и замках, ее окутывал аскетизм феодалов, занимающихся философией, девушка, само олицетворение спящих наук и грусти вагантов. Марис все делал правильно, быстро и незаметно ни для кого, магазин был практически пуст, он мог забрать еще много разной всячины, а потом уже мог подавать сигнал Инге, и они могли уходить, но его взгляд нашел беспечно наблюдающего за его действиями мужчину, выбиравшего, видимо, пиво у соседней стойки. Как Марис мог упустить его из виду? Мужчина никакими действиями не указывал Марису на то, что он недоволен его поступками, никак не укорял взглядом, лишь смотрел на Мариса и совсем незаметно улыбался, лишь движением бровей и слегка вздрагивающими губами. Марис несколько растерялся, и плитка шоколада, которая находилась у него в руке, опять оказалась на витрине. Марис смущенно, с опаской начал удаляться от мужчины, который все еще не отрывал взгляд от него, вскоре Марис имитировал слабый кашель, что и было сигналом, его хрип Инга сразу же угадывала в шуме любого магазина. Теперь ее время сладко улыбаться кассиру, невысокому полному мужчине; такая улыбка растапливала его жир; наклоняясь к стеклу прилавка, как будто рассматривая что-то, Инга еще больше чаровала продавца своей проглядывающей нежной белой рубашкой, облегающей ее красивую грудь, и запахом своих волос умиляла его. В это время Марис приближался к выходу, замеченный только высоким мужчиной, который уже выбрал пиво и подходил к кассе ровным шагом, в красивом плаще. Смущение Мариса мучило его, но он уже вышел из магазина. Заметив это, Инга наконец купила у толстого продавца жвачку, тот час развернув и положив красиво ее себе в рот, более очаровывая продавца, и тотчас исчезла. У следующего перекрестка ее ждал Марис. Он не успел взять многого, и места в его одежде было достаточно, а это был один из наиболее безопасных и богатых магазинов. Ингу испугал его взволнованный взгляд. Волнение наполнило их сердца, и перед ними выросла фигура мужчины в плаще с бутылкой пива, он выглядел не на много старше их, но смотрел, как старик, при смерти.

-- Я искал вас, точнее, просто искал, кого-нибудь, кто бы так выглядел и был способен на мелкие кражи в гастрономах и супермаркетах. Ты весьма грациозно вытаскивал зубную пасту из коробки и прятал в брюках. А ты очень милая девочка, я тоже отвлекся на твое кокетство, хотел было заговорить, и начать знакомство, я был бы не против пригласить тебя домой и погружать в свои фантазии. Но мне было бы не просто общаться с тобой.

Недоуменно смотрели Марис и Инга на незнакомца.

-- Ах, ласточка... -- следовало продолжение, -- вы давно занимаетесь любовью?

Все молчали, Художник улыбался.

Потом, задумался, отвернулся, открыл блокнот и погрузился в чтение. Никто не уходил. Через полминуты Художник раскрылся:

-- Если вы не занимались любовью, я вам могу преподавать это искусство.

Инга не могла пошевелиться, однако она могла отшить кого угодно. Всех могла поставить на место, умела выигрывать споры, могла обмануть блюстителей порядка в городе. Сейчас она оказалась немощной и подавленной искрами взгляда, старческого на молодом лице, способного быть универсальным гипнотическим средством. Взгляд напоминал Инге о тех желаниях ее зреющей плоти, которые не стали реальностью, уплыли в далекие страны с голубоглазыми матросами, затерялись в горных ущельях высокогорий, и сгорали на кострах альпинистов, превратились в слезы у открытых окон полнолуния, соединялись со снегом и таяли на губах Фабриса, затерявшегося среди каналов Амстердама. Марис боялся, он подозревал, что их хотят отдать правоохранительным органам на истязание, посадить в тюрьму, отобрать все, объявить беженцами, уничтожить их рукописи. Он сжал руку Инги. Она безрезультатно пыталась освободиться.

Художник заметил растерянность молодых людей.

-- Я приглашаю вас в свою мастерскую. Мы будем пить джин с лимоном, я вас накормлю пирогами. Мы выкурим мои сигары и будем валяться пьяные и веселые среди красок и полотен. Идем ко мне, вам все равно не хочется идти домой, тем более я живу в самом красочном доме на этой улице.

И Марис, и Инга всегда восхищались этим домом за живописной оградой. Они представляли себя тонущими в его роскоши.

Художник выпал из шезлонга, и блокнот выпал из рук. Его мучила жажда. Она могла убить его, если бы он не прыгнул на лужайку и приник губами к фонтанчику, орошавшему траву. Автор блокнота имел власть над ним и его внутренним миром. Откуда он взялся. Его не было никогда в жизни. Не могло быть. Казалось, никого не было.

Марис и Инга отметили, что Художник будто исчез на миг и, преобразившись, вернулся. Его глаза потухли. Но они согласились идти к нему домой.

Художник продолжал фантазировать. Покинул сад. Вошел в дом, и прошел на веранду. аскинул руки, разбил две вазы. Глиняные.

азноцветные.

Инга и Марис уже приближались к тому загадочному дому, в котором, по их мнению, обязательно должны были жить чудные и симпатичные люди. Художнику нравилось покорять их своим поведением на улице, аурой очаровывать. еклама не в состоянии была отвлечь внимание Мариса и Инги от Художника. Он художественно взмахивал руками, рассказывая о таинствах своего жилища, задумчиво и открыто засматривался на небо, и мог заглядывать в глаза своим попутчикам, отпечатывая в них свои восторги. Потом он неожиданно грустнел, и шел молча.

Инга почувствовала, как чувство ласковой жалости зарождается в ней. Иногда Инга могла беспричинно расплакаться. Лишь Марис улавливал зачастую причину ее очередного внезапного умалишения. Ему казалось, что она вспоминала горькую судьбу Ван Гога, или сожженную Жанну Д'Арк, или слезы от умиления лились из ее глаз, когда она задумывалась о крепости союза Феллини и Джульетты Мазины. С Марисом ей было хорошо, но он не перемещал солнце в небе и молнией не пронизывал земной шар. А ей нужен был лишь миг познания безупречного единства.

Марис вошел в мастерскую. Затаились ли в его мозгу мысли о сопереживании и самоотречении во время блуждания по мастерской, среди занавесей и ширм, впитывания сюжетов Художника, изображавшего растерзанных нацистами малолетних иноверцев, кровавую охоту арабов на золотоносных антилоп, зародились ли в мозгу Мариса, ныряющего в палитры и оттенки, ступающего по разноцветному паркету, мысли о слабости человека и силе природы? No tears in his eyes. The Painter would definitely try to teach him how to cry with passion letting drops directly falling into somebody's palms smelling oceans and colourful tropics.

Художник начал продолжать написанное в блокноте диктуемыми Ингой предложениями:

-- Марис когда-то был другом продюсера. Его все называли Марсель. Он был прост и застенчив, как ребенок. Продюсер всем с ним делился, грустью своей и радостью. Тысячи лет, миллионы, задолго до возникновения жизни. Но жизнь возникла, и им пришлось столкнуться с ней. Жизнь была не вкусной и разочаровывающей. Глупыми порой выглядели люди, общавшиеся с продюсером и Марселем. Но друзья не отчаивались, пытались разнообразить событиями свои дни и ночи. Иначе все превращалось в пепел, каждая их фраза, каждая попытка казаться оригинальными и неподражаемыми, восторженные взгляды при виде экстраординарного наряда красивого человека. Все за ненадобностью становилось пеплом или пылью истлевших костей вымерших динозавров. Зарываясь в серпантин и шелуху карнавала из рваных масок, костюмов, папье-маше, друг продюсера иногда терял сознание на красочных вечеринках, устраиваемых продюсером. Он просыпался в лесу, или на берегу озера, или в объятиях безымянной красивой девушки, и ему всегда открывались небеса, когда он размыкал глаза и вынимал их из глазниц, послушно и старательно. Из неба вытекали потоки благовоний и изнеженности, окутывали тело Марселя. Потом возникали нимбы без голов, как некое феерическое выступление, шоу богов. Марсель улыбался, а глаза поднимались ввысь и купались в эфире небесной любвеобильности. И когда они возвращались в лоно лица Марселя, тот мог начинать беспокоиться о том, как же он здесь оказался, или, кто этот человек рядом с ним, но поиск истины и имени заводил его в тупики, многочисленные и непроходимые, его возгласы и вопрошания таяли в пространстве, и ему Марсель не мог найти имени и плакал глазами своими, и они теряли наполненность свою, и им не терпелось вновь отделиться от тела Марселя и видеть все заново. Все, что произошло. Все, что было бы таким же, но неописуемо отличным от всего того, что было или будет когда-либо. Смешаться с буйством разнообразия всех систем и хаосов, и пропитаться необъяснимостью всего происходящего в и вне. Они осознавали, насколько полезным было бы Марселю ощутить связь с ними, покидаемыми его лицо глазами. Но Марсель посчитал, что добывать золото в Калифорнии гораздо интереснее, и покинул продюсера, уехав на рассвете того дня, когда все жены и партнерши богатых мужчин превратились в уродин: тела их исказились, лица сморщились и покрылись бородавками, а у кого-то сыпью и угрями разной величины, и гнойники облепили кожу. Некогда худенькие и миниатюрные манекенщицы растолстели и могли теперь застрять в любом дверном проеме; превращающиеся в уродок женщины источали резкую вонь помоек и разлагающихся трупов. еакция была незамедлительной. Клиники заполнялись гадко выглядящими особями женского пола, изуродованными иждивенками, и многие некогда сильные и уверенные в себе мужчины роняли слезы, некоторые безоговорочно отказывались от какого-либо общениями со своими недавними пассиями. Марсель ехал в Калифорнию и еще ни о чем не знал, его корабль был лишь на четверть наполнен пассажирами. Среди них была я, Инга. Мы увидели друг друга случайно на второй день путешествия. Я смотрела на бархатную смесь соединения небосвода и океанской свежести на горизонте, затянутом легким туманом. Я увидела на краткость мгновения чьи-то небесно чистые глаза и вздрогнула. Марсель затаил дыхание и тоже чувствовал слабое помешательство мозга, поднимаясь на палубу и погружаясь в мой феодальный мир рыцарей и принцесс, который обволакивал каждого, не чуждого фантазиям человека. Моя воздушная шаль слетела с моих плеч, а он, смелый и быстрый, подхватил ее и поднес мне, не отрывая взгляда от моей фигуры, четко очерченной ранним солнечным светом, и подойдя, приникнув губами к моему лицу, недоумевающим глазам, начинающему новое дыхание носу и безудержным исполненным вожделения губам. Я краснела, терялась, но видела, как его лицо пылало не меньше моего, его глаза щурились и позволяли крупным слезам покидать их, скатываясь и увлажняя щеки, наши. Более счастливой минуты не было и не могло быть, она определила абсолют счастья, и большего быть не должно.