Кологривский волок - Юрий Бородкин

— Нет, тетка Наталья, не хочу домой, — вытирая слезы, скрипел зубами Серега. — Плясать хочу!

Упрямо побрел обратно в избу. Наталья Леонидовна остановила:

— Полно-ко в избу-то ходить, давай мы с тобой здесь спляшем! — Серега вяло притопывал по свежей мураве, ноги подсекались, все запинался за березовый корень. Откуда-то взялась Катерина, увертливо заприплясывала перед ним. От блузки ее черемухой пахло. Потом они вдвоем с Натальей Леонидовной повели его домой.

Очнулся у себя в горнице. Все запамятовал, помнилось только, что Катерина успокаивала его, как маленького:

— Ложись-ка бай-бай.

И лицо ее отдалилось, стерлось, подобно акварельному рисунку, размытому водой. Как будто во сне привиделось.

На смену взрослым в избу, гомоня, устремились ребятишки. Вот уж для кого желанный праздник! Стряпухи, теплея взглядами, любовались на самых дорогих гостей, ласково угощали:

— Кушайте, кушайте, милушки. Еще кисель овсяный будет.

Ребят волновал уже сам запах съестного, наполнявший избу. Это был, может быть, единственный день в году, когда они наедались досыта.

Гуляние продолжалось на улице. Колька Сизов умаялся с гармонью, ерзал на лавке, как на угольях. Иван, привалившись к березе, смотрел на пляску. Подошла Настя.

— Здравствуй, Ваня!

— Здравствуй, Настя!

— Смотрю на тебя и вспоминаю, как вы с Егором пахали у нас в Потру сове. Хорошее было время.

— Я тоже часто вспоминал.

— Жаль, вы на фронт не попали вместе.

Казалось невероятным, что она стоит рядом, машинально перебирая пальцами кисти шелкового платка.

— Теперь какое веселье? — Тонкие Настины брови укоризненно изломились, нервно дрогнули краешки губ. Вздохнула и с медлительной осторожностью, потупившись, пошла к дому.

Иван отошел от круга. Смятенные и горькие мысли, изнурившие прежде, вернулись к нему, начали разъедать старое, затянутое временем. Чтобы остаться наедине, он спустился гуменником к Портомоям.

Прохладные сумерки окутали реку. За поскотинной изгородью привольно фыркали лошади. Так знакомо, так привычно было шагать береговой тропинкой, что Ивану казалось, будто ходил он по ней и вчера и позавчера, будто и не уводила его далеко и надолго война. Около омута остановился. Дремотно шелестела листва. Густой черемуховый запах стекал с кручи. Полная луна всходила над сосновой гривой. Река звонко перекатывалась по камням, точно серебряные слитки текли в ненасытную глубь Шумилихи. Когда-то на спор с Егоркой переплывал он омут и чуть не захлебнулся.

Егор Коршунов… Друг детства. Судьбы их удивительно соединились. В школе шесть зим сидели локоть к локтю, вместе работали в МТС, полюбили одну девчонку.

Близко подступили к Ивану те дни, отдаленные черной чертой войны. Рыбалка, мельничная избушка, пропитанная лесным отшельным духом, запахами хлеба, рыбы, смолистой копоти. В левом углу, как войдешь, всегда валялись пахнувшие заводью сеть, бредень, верши, острога — все это было в полном распоряжении Егора и Ивана. Мельница с неумолкаемым шумом воды в плотине, с круглым пенистым омутом, с глухим урчанием жернова и стуком пестов, с рыжим кобелем Буяном, постоянно валявшимся у избушки, — этот особый мир оставался для Ивана главной памятью детства, и хозяином этого мира был Василий Капитонович.

Помнил Иван, как раскулачивали мельника. Накануне отца, бывшего фронтовика, выбрали председателем создаваемого колхоза. Когда комиссия по раскулачиванию вошла к Коршуновым, Иван вместе с другими мальчишками толкался под окнами, переживая за отца.

— Сичас он их турнет — повылетают как пробки! — хихикнул кто-то.

Вопреки предположениям Коршунов не шумел: видимо, успел все обдумать. На улицу вышел без шапки, в накинутом на плечи полушубке.

— Хотите смотреть — смотрите, нету лошадей, — хитро повел узкими глазами в сторону двора. — Безлошадный я ноне.

Осип Репей скинул подцепку, заглянул во двор:

— Нет лошадей.

— К кому-нибудь свел. Найдем, лошади не иголка. Говори, Василий, куда девал лошадей? — подступил отец.

— Продал я их, истинный крест! — побожился мельник. — Ведь не чужое, свое продал.

— Ладно, товарищи, пошли в клеть. Давай ключ!

— Науськали вас, дураков, а вы и рады стараться! То бы подумали, какой я кулак? Мельница-то, чай, не моя. Не дам ключ.

— Дверь взломаем.

— Ломайте, коли ваша сила, пускай люди посмотрят, какую грабиловку белым днем устроили.

Павел Гущин принялся дубасить топором по амбарным дверям, большую дыру просадил на том месте, где был прибит внутренний замок. В одну подводу грузили мешки с зерном, в другую стали выносить вещи по описи. Коршунов стоял возле крыльца, широко расставив ноги, набычившись, весь напрягся, готовый взорваться, но не давал себе воли, понимал, что час терпеть, а век жить. Тут же, сидя на крыльце, отец заполнял специальную бумагу:

От Коршунова Василия Капитоновича гр. деревни Шумилино Ильинского с/с 1932 г. декабря месяца, 12 дня, приемная комиссия колхоза «Красный восход» в составе т. Назарова, Гущина, Тарантина произвела оценку и приемку передаваемого колхозу в порядке ликвидации кулацкого х-ва имущества поименованного лица на основании постановления сельсовета:

1. Сараи (два).

2. Амбар.

3. Рига.

4. Телега кладовая и тарантас.

5. Комплект сбруй.

6. Пшеница, рожь, овес, льносемя…

Список все увеличивался, с большой осторожностью мужики вынесли высокое зеркало, приставили к тыну; ребята старались заглянуть в него.

— С головы до ног всего показывает, как на фотокарточке! — восхищался Осип. — Поди, Василий, поглядись последний раз.

— Знал бы, дак лучше об угол треснул.

— А лошадей-то будем записывать али как? — спросил Павел Гущин.

— Само собой! Непременно найдем, не пропадать же двум сторублевикам.

Лошадей нашли у ильинского попа, отца Александра. Добрые были кони, поработали в колхозе.

Многим мужикам предлагал отец работать на мельнице — отказывались, опасаясь Коршунова, лишь старик Куликов согласился. Василий Капитонович переживал за судьбу мельницы, приходил в правление покаянно-смирный, с заявлением о приеме в колхоз — не приняли, тогда он устроился в контору «Заготскот». В колхоз вступил и на мельницу вернулся уже после смерти отца, говорят, помог ему в этом счетовод Тихон Фомич Пичугин, мужик изворотливый.

Трудно было начинать новую жизнь, все тогда перевернулось в деревне. Часто отец сидел по ночам в маленькой комнате, высасывая папиросу за папиросой, что-то прикидывал, подсчитывал, чертил, иногда советовался с дедом: множество забот было у первого председателя колхоза «Красный восход».

Однажды отец уехал в район, обещал вернуться к вечеру, но настала сырая осенняя ночь, а его все не было. Мать зажгла уж фонарь, хотела идти встречать, но в избу ворвался страшный от испуга Осип, глотая трясущимися губами воздух, выпалил:

— Орлик сам пришел… с пустым тарантасом… где Захар?

Нашли отца в Старовском поле, на самой верхотинке около камня, лежал он с проломленным виском, видно, вывалился из тарантаса и ударился о каменную глыбу: врач определил, будто был он выпивши. Позднее, когда Иван стал взрослым, дед сказал ему, что подозревает Коршунова.

— Должно быть, его рук дело. Твой батька был ему все равно что порох в глазу.

И сомневался:

— Правда, и других ведь раскулачивали, да которых твердым заданием прижали. Опасное было время.

Не хотелось верить дедовым словам: с Егором Коршуновым были дружками, и сам дядька Василий умел показаться шутливо-добрым. «Неужели он подкараулил отца? — не раз думал Иван. — Что же все-таки было: убийство или несчастный случай?»

8

Перед войной Иван уже работал на тракторе. Не захотел отставать от него и Егор, через год тоже пришел в МТС, весной попросились у директора вместе в Потрусово: Иван пахал там прошлым летом, и приглянулась ему Настя Пушкова. Жила она со своей теткой, знахаркой Бычихой, и теткиной дочерью, вековухой Марьей. Иван квартировал у них.

И в этот раз пустила их Бычиха на постой, узнав, что Егор мельников сын, заулыбалась, показывая корявые зубы:

— Я гляжу, по природе-то вроде бы Коршунов. Приходилось выручать Василия Капитоновича, лошадь приводил ко мне. Красивый был мерин, вороной, в белых чулках, бельмо у него набивало в глазу… У отца-то этакий же чуб из-под кепки выхлестывался, бедовый был в молодости. Бывало, едет — за версту слышно: колоколец серебряный на дуге.

Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом — редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.