Скажи мне, мама, до... - Георгий Гратт

Нет, он конечно же нисколько его не осуждал: что было, то было. Да и кто бы из них в те годы усомнился в честности такого выбора? Пятьдесят седьмой — подумать только! Даль несусветная! Что они вообще тогда понимали? Ничего! Это теперь, десятилетия спустя, когда тайное открылось, многое из того, что происходило в стране, кажется, мягко говоря, неприличным. А тогда… Тогда это даже не обсуждалось.

«И все же, и все же, — думалось Николаю Ивановичу, — мог бы как-то и признаться, что ли, как он нынче-то ко всему этому относится». И думалось ему еще о том, что с недавних пор отношения между людьми стали выстраиваться совсем по-иному. Прежние чувства как-то незаметно подменились политической основой, словно бы вся страна в одночасье превратилась в одну большую Государственную думу. Даже меж давнишних друзей вспыхивали смертельные ссоры на почве пристрастия к тем или иным политическим взглядам. «Хотя, с другой стороны, — рассуждал Николай Иванович, — должна же быть во всем этом бедламе какая-то истина. Возможно, Алик просто ее не нашел? — Но тут же, повинуясь непонятному желанию спорить даже хотя бы и с самим собой, возражал: — А сам-то ты нашел ее, разве, эту истину?».

Такие же бестолковые споры вспыхивали порой и дома. Вспыхивали стихийно, иногда по самому пустячному поводу, но с такой неистовостью, словно на карту были поставлены вопросы мироздания.

«Ну вот, опять убийство! — оторвавшись от своего телевизора, с очередной новостью врывалась на кухню мать. — И что у нас только за страна такая?! Заводы взрываются, самолеты падают…».

«А раньше, что, не падали разве?» — морщился Николай Иванович.

«Раньше, к твоему сведению, столько катастроф не было, и людей просто так не убивали!»

«Раньше еще и не такое бывало! — возражал он. — Людей в лагерях и морили, и убивали тысячами и миллионами ни за что ни про что. Просто товарищ Сталин тебе об этом не докладывал».

«Ты Сталина не трожь! Сталин вон сколько всякого добра для страны сделал! А то, что не докладывал, так потому, что поумнее многих нынешних был. Знал, что народ устает, что народу покой нужен!»

«Ага! Кладбищенский!»

«Ты на себя посмотри! Сам-то в свои годы чего добился? Кем стал? Мог бы уж и кафедру возглавлять или институт даже, а все в профессоришках ходишь! С женой и то толком не смог ужиться, а на Сталина пеняешь!»

После таких пассажей спор, едва разгоревшись, переходил на личности, окончательно утрачивая всякую ясность.

«Профессоришко!» — язвительно шипела мать, покидая кухню.

«Старая большевичка!» — огрызался ей вслед Николай Иванович.

Все, что касалось вопроса его неудачного брака, таило в себе обиду, но особенная горечь заключалась в том, что мать была права. Она словно чуяла эту его болевую точку и била по ней тем сильней и расчетливей, чем глубже в тупик загонял ее он сам своей неопровержимой логикой.

С женой они расстались в самом начале девяностых, пожертвовав в общий котел едва ли с десяток лет. «На твою зарплату лучше жить одному, — сказала она ему на прощанье. — Может, на бутерброд к чаю и хватит». Это были как раз те годы, когда зачет можно было запросто купить за пачку сигарет. Ему-то всегда казалось, что это он терпел ее возле себя. Тем горше было переживать свое заблуждение.

Но и потом, когда студент пошел сплошь денежный и коллеги едва поспевали выдумывать все новые и новые услуги, ломя за них втридорога, он так и остался среди них белой вороной, не разменявший уважение к себе на икру к тем самым бутербродам. «К этому лучше не попадать — завалит!» — кивали на него зеленой абитуре познавшие службу первокурсники.

А в День Победы они с матушкой снова повздорили. Она смотрела парад, показывали трибуны, заполненные гостями и ветеранами, когда он неожиданно спросил:

— Интересно, был бы жив отец, он тоже сидел бы с ними рядом?

— Не болтай ерунды! — отрезала она. — Твой отец был осужден как враг народа.

— И ты до сих пор веришь этому суду? — печально усмехнулся он.

Когда-то, лет пятнадцать назад, Николай Иванович подавал запрос в комиссию по реабилитации, но ответ получил формальный — слишком мало данных. Мать не помнила точной даты рождения отца, не помнила даже его отчества! Не помнила или не хотела помнить?

— А разве был еще какой-то другой? — в ее словах, как обычно, не было и тени сожаления о случившемся. — Лучше посмотри, какой прекрасный парад! Какая музыка! Какие герои! А сколько их полегло, не дожив! Ну что ты все ворошишь прошлое?

— А кому-то даже и возможности такой не дали — дожить. Представляешь, каково это?

В голосе его звучала горечь, но слова выходили какими-то казенными, неуклюжими. Он и сам себе плохо представлял, каково это: быть осужденным как враг народа, когда в стране война. Когда любой конвоир, какой-нибудь деревенщина с тремя классами образования, мог забить тебя насмерть прикладом только лишь за то, что его сельцо где-то под Курском заняли фрицы, а у него там мать и братишки и сестры. А ты — глаза б на тебя не глядели — помогал этому самому врагу, и потому прямая тебе дорога — в яму! А ты еще, сука, дергаешься, еще коптишь небо и надеешься дожить, отсидевшись тут, за Уралом!

— Может, среди тех, на трибуне, есть и тот, кто отправил отца в лагеря? А теперь вот сидит и радуется как ты музыке, солнышку?..

— Слушай, ты дашь мне наконец посмотреть парад или нет?! — взорвалась мать, хватаясь за сердце.

— А ты?! — в свою очередь взорвался он. — До каких пор ты будешь скрывать правду?!

Ни на какое ее «признание» он, естественно, не рассчитывал. Вряд ли он вообще рассчитывал на что-либо, но и радоваться вместе с ней непонятно чему не мог. Совсем не радостно было у него на душе и думалось не о веселом.

Правда? Да кому она нужна, эта правда! Разве же мать одна такая? Когда-то во время путча, когда по Москве деловито ползли БТРы, словно и впрямь рассчитывая остановить гневный людской поток, заполонивший улицы, ему еще думалось, еще верилось: вот оно — пробуждение от вековой спячки! Эйфория улиц сметала старые догмы, крушила авторитеты. Да и разве сыскался бы в то время хотя б один, кто посмел бы усомниться в искренности народных чувств? Усомниться в том, что людьми движет жажда свободы, жажда открытости и правды?

Глупец, как же он заблуждался! Свобода? Кому она прибавила счастья? Правда? Кого и на что она подвигла? Пустые прилавки — вот что подняло толпу! Голодное брюхо — вот главный пропагандист и агитатор! Все то же из века в век: хлеба и зрелищ!

Впрочем, Николай Иванович пытался и поспорить с самим собой, но возражения на сей раз получались неубедительными. Потому ли, что и сам не верил в искренность революций, или потому, что действительность каждый день демонстрировала совсем обратное? Потому что вот она пришла, пора изобилия, и куда подевалась правда? Куда запропастилась? О ней стыдливо забыли, как о нищей родственнице из деревни.

И Алька лукавит: при чем тут присяга? Еще лет десять назад признаться в такой его «работе» было бы стыдно. А теперь — ничего, сойдет. В каком-то смысле это даже и модно — совковый спецназ. Надо же! И кто бы мог подумать! А ведь какие надежды подавал. Золотая медаль, лучший ученик школы. Сколько дорог — выбирай любую.

Николай Иванович вдруг совершенно отчетливо вспомнил то чувство, что владело им накануне окончания школы: старое уносилось прочь, уже унеслось, а новое неведомое манило, душистое, как южная ночь, и такое же непроглядное впереди.

«Алик, Алик! — невольно вздохнул он. — Что за дорогу ты выбрал?!».

Недели через три после праздников Николай Иванович таки оторвался от дел и рванул на дачу. Несмотря ни на что, предвкушение встречи с другом радовало его сердце. К тому же он волей-неволей оказался втянут в некую детективную историю, развязки которой жаждал. Но то, что он там увидел, поразило его не меньше «воскрешения» друга.

Вместо одного Алика он застал на своем участке четверых — впрочем, один-то из них был Алик — поджарых стариков.

— Знакомься, — представил его друг. — Наша команда.

— Ну, не вся, разумеется, — выступил наперед один из вновь прибывших, — все-то мы тут не поместимся.

Николай Иванович смущенно разглядывал гостей и ничего не ответил. Его поразил их вид. Крепкие, жилистые, все будто списанные с одного лица, они являли собой тот тип, что характерен был для низовьев Волги и Яика году этак в…. В общем, Николай Иванович затруднялся определить сроки. Нет, близнецами они не были, но для глаза постороннего, неопытного казались на одно лицо. Несколько широковатые скулы, изломанные надбровные дуги, характерный прищур, смолисто-черные, теперь уже сплошь седые волосы. Николай Иванович понял, что имел в виду Алик: при некоторой доле воображения этих потомков южнорусских смешанных кровей можно было легко принять за каких-нибудь там берберов или африканских арабов.