Скажи мне, мама, до... - Георгий Гратт

— А что теперь будет с его родней? — выговорил наконец Николай Иванович. — Ты же фактически обманул их. Зачем? Разве нельзя было сказать всю правду?

— Нет! — мотнул головой Алик. — Правда может убить слишком многих. Ты просто не понимаешь всей опасности. В конце марта я получил от Рустама сообщение. Он предупреждал об угрозе, сообщал, что едет ко мне. И не доехал, как видишь. То, что я обнаружил его почти возле собственного дома, — чистая случайность: я ходил встречать его на станцию. То, что обнаружил его первым, — несравненная удача. Все могло обернуться гораздо хуже.

— А что за опасность? Он сказал тебе об этом?

— Нет. Он прислал поздравление с Новрузом, а в конце приписал, что у них уже открыли охоту на перелетную дичь.

— И где ж тут предупреждение? Это насчет охоты, что ли?

— В общем, да, но главное даже не в этом. Открытка была написана на фарси — вот в чем суть.

— Это какой-то условный знак?

— Да не было никаких условных знаков — с чего бы? Просто человек хотел сказать то, о чем побоялся говорить прямо.

— Значит, за ним следили?

— Вряд ли. Скорей всего, он боялся, что следили за мной. Я почти уверен, что произошла ошибка. Обычно по понедельникам я ездил в город, но в тот день остался дома — ждал его. И вот результат. Кто-то вел его от самой станции.

— Но следователь говорил об отравлении…

— Так и есть, — кивнул Алик, — только это не совсем обычное отравление, не то, что ты имеешь в виду. Убийца выстрелил в него сзади отравленной иглой — я видел след на шее. Странный способ для России, не правда ли?

— А яд был кураре? — невольно усмехнулся Николай Иванович.

— Насчет яда не знаю, но предназначался он явно мне. Поэтому пришлось сделать вид, что убийца достиг своей цели.

— Но откуда он мог знать о том, что тебе что-то грозит? Кустанай — это ж даль несусветная!

— Видишь ли, все члены группы так или иначе общались друг с другом — кто-то чаще, кто-то реже. А слухами, как известно, земля полнится. С той поры как погиб Рустам, я успел сделать несколько звонков. Данные подтвердились, все действительно очень плохо. Рустам был прав: объявлена охота. Самое скверное в том, что никто не знает, кто ее объявил.

— Кто-то еще погиб?

— Да.

— А способ?

— И способ, скорее всего, тот же — яд, — вздохнул Алик.

— У тебя уже есть соображения по этому поводу?

Он отрицательно помотал головой.

— Были бы соображения, я б здесь не прятался, — честно признался Алик. Он как-то виновато взглянул на друга и добавил: — Надеюсь, ты не против?

— Да ты чего, старик! — поспешил с ответом Николай Иванович. — Живи, конечно, сколько потребуется. Может, тебе помочь чем?

— Ну уж нет! Хватит и того, что я втянул тебя в эту дрянь! Я надеюсь, все останется между нами?

Алька мог бы и не предупреждать об этом. У Николая Ивановича и в мыслях не было посвящать кого бы то ни было в тайны друга. Он жалел лишь о том, что нельзя порадоваться вместе с Женькой, собраться всем как прежде, посидеть, вспомнить детство, школу. Он часто возвращался душой в те годы: было в них какое-то забытое ныне веселье. Теперь, с высоты прожитых лет, он глубже понимал причину.

Юность его пришлась на ту благодатную пору, когда о большом терроре никто уже больше не вспоминал — новые послевоенные переживания стерли былое, восставшая из пепла страна спешила захлопнуть свои мрачные страницы. И хотя большой обман еще не был раскрыт, все жили так, словно его и вовсе не было: старики по привычке держали язык за зубами, а им, молодым, и дела не было до их стариковских тайн. Только мать нет-нет да и одергивала его, торопливо косясь по сторонам, и с каким-то боязливым, совершенно несвойственным ей шипением внушала: «Не смей говорить так, слышишь? Не смей!» И непонятно было, что так пугает ее в поздних шагах на лестнице, заставляет вздрагивать от хлопнувшей внизу двери.

Страхам не было места в их мальчишечьем мире, страхи выдумывали взрослые, чтобы скрасить однообразие собственной жизни. Где-то там, далеко, пылали войны: сражалась Африка, сражалась Корея, а после еще и Куба, и Вьетнам, но здесь, на родине, бои давно отгремели. И скоро уже — ждать недолго — они отгремят во всем мире, и заживут все люди счастливо, как и мы. Какие надежды бились тогда в миллионах сердец! А помогаем ли мы нашим братьям ускорить неторопливый бег истории? И каким утешением было слышать в ответ: помогаем, конечно же помогаем! Только вот говорить об этом вслух не следовало — враг не дремлет! Враг хитер и коварен, он ловит каждое твое слово. И потому наша радость должна быть тихой.

Разве могли они с Женькой представить тогда, что не пройдет и нескольких лет — и лучший их друг Алька Донгаров станет одним из тех безвестных героев, о ком никогда не напишут газеты, но о ком, исходя из простой человеческой логики, они должны бы были трубить на каждом углу? Потому что в те давние годы друзья и понятия не имели о том, в каком странном мире живут, и что самое логика этого мира — оправдывать явно то, что вершится тайно, — есть логика людоеда, прикинувшегося на время вегетарианцем.

— О чем задумался, Колька? — прервал его размышления Алик.

Николай Иванович с трудом вернулся к действительности. «Да расскажи ты об этом хотя бы лет двадцать назад — отбоя бы не было от слушателей! А теперь… Кому теперь все это нужно?» — с каким-то привкусом горечи подумал он. И все же история сделала некий кульбит, вернувшись к делам давно минувших дней, и над его другом нависла непонятная, но вполне ощутимая угроза.

— Я вот что подумал, Алька, — произнес Николай Иванович, — а нельзя как-нибудь вычислить этого охотника? Раз он знает ваши адреса, да и в лицо, наверное, знает каждого, то это кто-то из своих, верно? Как там делается во всех этих шпионских штучках — методом вычитания, кажется?

Алик взглянул на него насупясь, исподлобья.

— Плохо ты знаешь наших бойцов, — обиженно проговорил он и, помедлив, неохотно добавил: — Впрочем, ребята уже думают над этим. — Он тяжко вздохнул и улыбнулся, оттаяв. — Тут ведь дело такое… тонкое, сам понимаешь. Помнишь, как у Гайдара: главное, чтоб часовой смотрел в нужную сторону.

Николай Иванович рассеянно улыбнулся в ответ. Он вдруг впервые задумался над тем, что никогда не знал политических пристрастий своего товарища. Конечно, ничего страшного в том не было — подумаешь, велика важность! Но в последнее время жизнь как-то круто поменяла свои ориентиры. То, что вчера еще казалось пустяками, выступило на первый план, затмив в человеке все его иные качества. Мир поделился каким-то особым образом на белых, красных, зеленых… словно на горизонте опять замаячил семнадцатый год.

— Кстати, — будто только что спохватившись, произнес Николай Иванович, — а как относились ко всему этому американцы?

— Джимми? — Алик в недоумении поднял брови. — Да они в принципе делали то же самое. Только без этого… без пряток. Они вообще плевали на всякие там условности. Это наши пытались убедить весь мир, а больше, конечно, самих себя, что история развивается по Марксу, что вслед за национально-освободительными революциями тут же грядут социалистические. Ну, и так далее в том же духе.

Николая Ивановича так и подмывало спросить: «А сам-то ты о чем думал в то время?» — но он удержался. Не следовало задавать таких вопросов старому другу, который прожил свою нелегкую жизнь. Николай Иванович вспомнил, как однажды и сам прошел через горнило унизительных вопросов на общем собрании факультета. Конечно, ответы ни к чему его не обязывали, но принимать участие в подобном фарсе на излете двадцатого века было до обидного смешно и нелепо.

Он покосился на Алика, мысленно махнул рукой на все свои незаданные вопросы и предложил:

— Пойдем-ка на воздух, что ли? Засиделись мы тут с тобой.

Свечерело. Стелющийся дым вперемежку с призрачным весенним туманом посеребрил окрестности. Возле ручья настойчиво рядились соловьи, а за ручьем, за железнодорожной насыпью, из-за леса поднималась луна. И не хотелось в такой час думать о политике, о войнах, и уж вовсе не хотелось думать о смерти.

3

Голованов сидел на детской площадке возле песочницы и листал детектив. Книга была скучная, тема избитая, а от глянцевой обложки с пухлой блондинкой его просто тошнило, но деваться было некуда — не бежать же в киоск за новой. Так что волей-неволей приходилось дружить с этой. Несмотря на утренний час, солнце вовсю кочегарило двор, зайчиками вспыхивая в окнах, и ни ветерка, ни дуновения — только зеленая тень каштанов спасала на этой сковородке.

Сидел Голованов давненько, и сидеть еще было долго — по крайней мере, с час, как полагал он сам. Вчера, например, Кариев появился только в одиннадцать, позавчера — аж в половине двенадцатого, а еще день назад — в одиннадцать десять. Старики привыкли жить по расписанию, это Голованов усвоил давно, еще на примере собственного деда. Сам вот он жил как вольная птица, и если дело не касалось работы, то вставал, когда хотелось, а ложился по обстоятельствам. Мог и вовсе не спать ночи две кряду, если, конечно, дело того требовало.