Скажи мне, мама, до... - Георгий Гратт

— Ничего особенного, не волнуйтесь. Всего лишь простая формальность, — ответил следователь.

«Вот так штука! — вздыхал Николай Иванович, спускаясь по лестнице. — Это ж надо — Алика отравили! Словно собаку, словно какого нового русского. И кто бы мог такое подумать?!» Он вышел на улицу и, все еще не в силах поверить в случившееся, позвонил Женьке.

— Ты дома? Я сейчас загляну, приготовь там чего-нибудь.

— А что? Что такое? — раздался в трубке взволнованный голос. — Что-то стряслось?!

— Крепись, мой друг! — пожалуй, с излишним пафосом воскликнул Николай Иванович. — В нашем полку опять прорехи!

— Кто?! — нетерпеливо выкрикнул Женька.

— Алька! Алик Донгаров!

И вместо ответа Николай Иванович услыхал тяжелый вздох на том конце провода.

Коля и Женька — а иначе они друг друга и не называли — сидели на кухне за коньяком и разглядывали старые фотографии. Женькина супруга, проворчав напоследок что-то невразумительное, подалась к себе в комнату, и они, избавившись от ее назойливого любопытства, перебирали в памяти события давно минувших лет. Вспоминалось одно, за него тут же цеплялось другое, третье: «А помнишь?..» И время уплотнялось, словно под прессом выдавливая из пожелтевших снимков забытый аромат эпохи.

Первый класс, напряженные взгляды исподлобья. В школе еще не выветрился запах госпиталя, а из столовой натягивает хлебным духом — там подкармливают совсем обездоленных. И сосет под ложечкой, и хочется скорее домой, хоть как-то унять эту ноющую пустоту. Но и дома сейчас не легче: карточки отоварены вперед, печка дня два не топлена, и в нечаянно навернувшихся слезах матери таится усталость бесплодных ожиданий.

А это уже второй. Коля и Женька сидят рядышком. За год они успели сдружиться, благо их дома на соседних улицах, и теперь совсем как взрослые они ходят друг к другу в гости. Но Алика с ними еще нет, он пришел в класс после пятого. Маленького роста, с торчащими ушами, он сразу стал предметом насмешек, и Коле с Женькой не раз приходилось защищать его от товарищей.

Весна пятьдесят третьего… Забыв про вторчермет, где в горах металлического хлама можно запросто отыскать немецкий шмайсер, а повезет — так и вороненый парабеллум, от которого приятной тяжестью наливается ладонь, они целыми днями околачиваются на вокзале. Там суета, там толпы к кассам. Все рвутся на похороны вождя. Но билетов нет, скорые проносятся мимо, и лишь маневровые паровозы без устали снуют меж веток, обдавая копотью мрачные холмики станционных сугробов.

Пятьдесят шестой… Они уже заканчивают девятый. Женьке первому в классе купили фотоаппарат — новенький ФЭД, и он хвастливо таскает его на шее, а по ночам, запершись в чулане, колдует над снимками. Он и говорить стал иначе, в его жаргоне полно непонятных словечек: проявитель, фиксаж, бленды…

В этом году им впервые стало не до учебы. Осенью, расколов по-деловому размеренный круг мальчишечьего бытия, классы заполонили какие-то неведомые эфемерные создания: отныне мужские и женские школы объединялись. Да нет же, ничего неведомого в них конечно же не было — все те же глупые девчонки, что толкались вместе с ними во дворах, но здесь, в этих строгих стенах, они будто преображались. Захватив недосягаемой взрослостью своих отутюженных фартуков, накрахмаленных воротничков гулкие школьные коридоры, они оставили им жалкое место подле стенок. И лишь украдкой брошенный взгляд, иногда насмешливый, иногда тревожный, выдавал их рано созревшие тайны.

А еще в том году поползли странные слухи. Чаще всего в них слышалось непонятное «культ личности» и звучала фамилия Сталин. Совсем еще пацаны, они жадно вслушивались в перешептывания старших, пытаясь угадать, не опять ли война, не пора ли и им собираться в дорогу?

Школьная дружба — короткая дружба, а тогда им верилось — навсегда. Казалось, лето пятьдесят седьмого навечно скрепило их союз. Колька готовился на литфак, Женька — на биологию, и только Алик, полагаясь на свою золотую медаль, никуда не спешил. Для него и так все двери были открыты. В то время как они пыхтели над учебниками, он пропадал на пляже, дразня их обстоятельными рассказами о температуре воды.

Кому первому пришла тогда в голову мысль съездить в Москву, развлечься? Теперь это уже забылось. До экзаменов оставалась неделя, все уже было выучено-перечитано, и хотелось хоть немного свободы. К тому же в столице был объявлен какой-то невиданный доселе Всемирный фестиваль молодежи.

И опять, как на похороны Сталина, на вокзале было не протолкнуться, касса обслуживала только официальные делегации. Ехали на перекладных. Сначала на пригородных до Александрова, а там уже электричкой. И неслись за окном березы и ели, клонились под ветром метелки иван-чая, и летела навстречу новая неведомая жизнь…

В Химках у Женьки имелась тетка с какой-никакой квартирой. Спали на полу, что, впрочем, было совершенно неважно: до тетки они добирались в лучшем случае под утро. Потому что в то, что им открылось тогда в Москве, было абсолютно невозможно поверить. Они-то и по сравнению с напыщенными москвичами казались себе провинциалами, а уж те гости, что пестрой разноязыкой толпой наводнили столицу, виделись им самыми настоящими марсианами.

— А с кем это мы здесь, Жень, не помнишь? Напротив Большого театра, — отвлекся от воспоминаний Николай Иванович, рассматривая очередную фотографию.

— Взгляни на обороте, там должно быть подписано, — буркнул его товарищ, не поднимая головы.

Женька редко заглядывал в свой архив, а теперь за компанию и сам с любопытством перебирал старые снимки.

— Студенты из Варшавы, — прочитал вслух Николай Иванович. — Поляки. А помнишь, как нас пытались тогда оттереть дружинники?

— Ну да, что-то такое припоминается. Зато я другое очень хорошо запомнил, как мы сами едва не стали дружинниками!

— А чья была идея? — воодушевленно подхватил Николай Иванович.

— Алькина, чья ж еще!

И они опять выпили, не чокаясь, за помин души старого товарища.

В Москве у них не раз проверяли документы, но с документами все было в полном порядке. Да и причина для пребывания в городе была куда как достаточная: приехали поступать в университет. Отвертеться, в общем, труда не составляло — было бы желание. Так что ходи куда хочешь, смотри. Но этого ж было мало! Джаз! Настоящий американский джаз! Запретный, незнаемый — вот что наполняло трепетом их сердца. Да только попасть туда, где священнодействовали негры, не представлялось никакой возможности — плотным кольцом окружали злачные точки кордоны милиции и крепкие рабочие парни с красными повязками. Не раз в жаждущей заморской диковины толпе слышались разговоры о том, что пускают не по билетам — по особым пропускам, а выдают их лишь закаленным комсомольским активистам. И тогда у Алика созрел план, а Женькина тетушка за несколько минут воплотила его в жизнь — сшила им из красного атласа три нарукавных повязки. «Чем черт не шутит, — улыбался Алька, — авось сработает?». Из них троих Алька первым ввязывался во всяческие авантюры. Николай Иванович вспомнил, как на гулянье после выпускного он, не раздумывая, спрыгнул с волжского моста. Просто так спрыгнул, на спор. А высоты там было метров сорок, не меньше.

Вот и тогда, в Москве, возле ДК завода «Серп и молот» Алька, не тушуясь, прямиком подошел к дружинникам: «Здорово, ребята! Кто тут у вас старший? Помощь требуется?» — «А вы откуда?» — недоверчиво покосился на них комсомольский вожак. «С речного вокзала», — выпалил Алька, что в общем-то было недалеко от истины. «Да вроде сами справляемся», — хмыкнул тот. «Ну, тогда распишитесь, что помощь не требуется, — простодушно улыбнулся ему Алик, протягивая бумагу, — а то у нас отчетность». Ни в какой бумаге конечно же старший расписываться не стал — себе дороже, а, недовольно махнув рукой, буркнул: «Ладно, вон там вставайте».

И они стояли, испытывая на себе неприязненные взгляды таких же, как они, разве что менее удачливых или менее догадливых — это как посмотреть. Стояли, а потом, после звонка, вместе с остальными дружинниками просто вошли в зал. Потому что «должен же ты знать, что охраняешь?» — как справедливо заметил Алька.

— И чего тогда так давились? — пробормотал себе под нос Николай Иванович. — Подумаешь, невидаль!

— Ты это о чем? — откликнулся Женька.

— Да про джаз я, про что ж еще?

— А… — протянул Женька. — Ну, положим, тогда-то мы так не думали. Помнишь: «Жил в Америке стиляга, в узких брюках он ходил. Спал в пещере, как собака, водку пил, табак курил…» — напел он.

— А о чем мы вообще тогда думали?

— Серьезно? Не помню. О девушках, наверное, о музыке… — Женька хохотнул. — В семнадцать лет все думают одинаково, так ведь?

На это Николай Иванович ничего не ответил. Девушки, вообще, была его больная тема. Своей девушки у него долгое время не было, а потом была жена. А потом и жены не стало. «И теперь уже, похоже, не будет», — пробормотал он про себя. Нельзя сказать, чтобы это как-то уж очень его задевало, но все же…