Испанский вариант - Юлиан Семенов

Пальма вышел на улицу. Моросил дождь. Прохожих почти не было: все разъехались на уик-энд. Такси тоже не было, и Ян, раскрыв зонтик, медленно пересек улицу. Заскрипели тормоза, и рядом с ним остановился автомобиль. Вольф открыл дверь и предложил:

— Я подвезу вас, сэр…

Пальма сел на заднее сиденье.

— Почему ты не пришел?

— Ты иногда говоришь, словно дитя. Ну как я, шофер, могу войти в твой аристократический клуб?

— Не я говорю как дитя, а ты плохо подготовлен к работе в Лондоне, Бэйзил, — усмехнулся Пальма. — По уставу нашего клуба я отвечаю за тех, с кем сижу за одним столиком. Неважно — будь ты ассенизатор, король Бурунди или мелкий жулик с Ист-Энда.

— Все равно… Береженого бог бережет, есть у нас такая пословица. Что случилось?

— В общем, ты оказался прав. Все разыгрывается, как ты и предполагал. Они клюют. Сегодня меня пригласил Риббентроп.

— Ого! Это прекрасно.

— Нет, Вольф, это отнюдь не прекрасно.

— То есть?

— Видишь ли… Когда я помогал тебе вывозить коммунистов из Вены, чтобы их не перещелкали наци, — это не расходилось с моим мировоззрением. Когда я спас из Германии ту немку — я делал доброе дело, я спасал коммунистку, приговоренную к смерти. Это все было моим делом… И это было в рейхе, один на один с наци. А теперь эти мои проститутские статьи… Многие отвернулись от меня — и в Риге и в Лондоне. А это больно, Вольф.

— Что ты предлагаешь?

— Во-первых, я хочу драться против них с открытым забралом…

— Как это понять?

— Я хочу писать правду о Гитлере и его стране, я хочу называть нацизм грязью и ужасом, а не петь ему дифирамбы.

— Это тоже путь, Ян… Это путь, конечно же… Только он более легкий и менее результативный, чем тот, который ты избрал сейчас. Будь ты писатель или художник, я бы сказал: да, старина, здесь врать опасно — талант тем велик, что он умеет убеждать в своей правоте. Но ты, увы, не писатель… Ты репортер… Великолепный репортер, и ты служишь минуте, тогда как талант принадлежит веку, если только талант не ленив, не капризен, если он не избалован, а подобен каменщику, который каждое утро начинает класть стену дома… Я бы не посмел просить тебя лгать, не думай… Просто, думается мне, сейчас твое место в драке с нацистами более выгодно в рядах их друзей, чем открытых противников…

Они долго ехали молча. Вольф спросил:

— Тебе куда?

— Меня ждет подруга.

— Между прочим, она не из контрразведки?

— Вряд ли. А если и да — что из этого?

— Я ее не знаю?

— Нет…

— Что с твоим «во-вторых»?

— Во-вторых… И это очень серьезно, Вольф. Ты — патриот своей страны, и это очень хорошо. А я — патриот моей страны.

— И это тоже очень хорошо… Если тебе кажется, что Гитлер не угрожает твоей родине в такой же мере, как и моей, тогда нам лучше не видеться. И, думается мне, никто так не поможет миру в драке с Гитлером, как моя родина… У нас друзей Гитлера нет, а сколько их на Западе? Я не знаю. Я только знаю, что их здесь много, и что они могущественные, и что они могут сделать так, чтобы здешние владыки снюхались с Берлином против Москвы. Это допустимо?

— Не знаю.

— Я тоже. Это и нужно знать. И сделаешь это ты. И будет ли это предательством по отношению к твоей родине?

— Нет, — ответил Пальма, закуривая, — это предательством по отношению к моей родине не будет, здесь ты прав.

— Вот… И последнее. Ты как-то говорил мне: «Хочу, чтобы хоть кто-то знал обо мне правду…» Ты объявление в газете опубликуй: «Я в шутку перекрасился в коричневый цвет. На самом деле я начал драку с фашизмом не на жизнь, а на смерть. Вы мне верьте, я помогал антифашистам в Вене и Берлине».

— Останови здесь.

— Не сердись…

— За углом живет Мэри. Я не сержусь. Просто я не хочу, чтобы нас видели вместе.

— Ты становишься конспиратором, Дориан, браво…

Мэри прижалась к Яну, шепнула:

— Проведи меня в фехтовальный зал, милый.

— Verboten fur Damen.[2]

— Warum?[3]

— Как тебе мой берлинский диалект?

— Я никогда не была в Берлине.

— У меня великолепный берлинский выговор, немцы меня принимают за истинного берлинца. Научись делать мне комплименты, я очень честолюбив.

— У тебя фантастический берлинский выговор, и вообще я обожаю тебя, и ты самый прелестный мужчина из всех, кого я встречала в жизни.

— Во всех смыслах?

Мэри улыбнулась:

— Именно. Почему ты не хочешь взять меня на фехтование?

— Ты же знаешь, в нашем клубе не принято, чтобы дамы посещали зал фехтования.

— Пора нарушить эти ваши дряхлые аристократические законы. Я женщина из предместья, где нет клубов. Мне можно. С кем ты сегодня фехтуешь?

— Лерст, я не знаю, кто это…

Какое-то мгновение, перед тем как Лерст опустил сетку, лицо его казалось Яну знакомым. Но он сразу же забыл об этом, потому что фехтовал Лерст великолепно. Он был артистичен в нападении и совершенно недосягаем в обороне.

«Что он тянет? — подумал тогда Пальма. — Он уже раза четыре мог бы победить меня. Наверное, ему нравится затяжная игра. Он хороший спортсмен, если так».

— Знаете, — сказал Ян Лерсту, когда они, подняв защитные сетки, обменивались рукопожатиями, — пусть у нас будет турнир из трех боев.

— У вас хороший глаз и точная рука, — ответил Лерст. — Через год мне бы не хотелось драться с вами.

— Не любите проигрывать?

— Очень.

— А это спортивно?

Лерст рассмеялся:

— Вы хотите моей крови, а я — вашей дружбы. Я ее добивался с первого же нашего знакомства.

«Где же я его видел? — снова подумал Пальма. — Я его определенно где-то видел».

— Разве мы с вами встречались? Я запамятовал…

Лерст изучающе посмотрел в глаза Яну и ответил:

— Я имею в виду наше заочное знакомство: это я звонил вам вчера. Я — секретарь германского посольства.

Москва, 1938, 6 апреля, 12 час. 42 мин

— Какие будут предложения, товарищи? — спросил начальник управления.

— Вариант с подменой самолета, — доложил руководитель отдела, — перспективен со всех точек зрения. Я подготовил семь берлинских адресов, которые могут установить точную дату вылета самолета, его номер и фамилии членов экипажа.

— Я опасаюсь вашего чрезмерного оптимизма, — сказал начальник управления, — они могут отправить этот самолет не с Темпельхофа… Я знаю ваших тамошних людей, это надежные люди, но Гейдрих может отправить самолет с испытательных аэродромов завода Хейнкель, неподалеку от Науэна. Они практикуют это в редких случаях. Канарис, по-моему, именно оттуда летает в Испанию. Что, если самолет они отправят из Науэна? Возможный вариант?

— Вполне.

— У кого есть иные предложения?

— Позвольте, товарищ комиссар?

— Пожалуйста.

— Можно продумать такой вариант. Юстас организует вызов Хагена с их базы в посольство, в центр Бургоса. В это время мы своими возможностями по шифру Гейдриха передаем радиограмму Юстасу с просьбой обеспечить доставку Дориана на аэродром и посылаем туда наш самолет из Барселоны, закамуфлированный под «немца».

— Хорошее предложение, но так мы погубим Юстаса. Он будет скомпрометирован. Мы должны продумать вариант, по которому Хаген, именно Хаген, передаст Дориана нашим людям… А как последний вариант, самый последний — это ваше предложение серьезно.

— Каким следует считать предпоследний вариант, товарищ комиссар?

— Их несколько, предпоследних-то, — ответил начальник управления. — Налет на конспиративную квартиру гестапо — то, что предлагает Вольф. Еще я тут подумывал над самым простым делом: Штирлиц увозит Дориана во время налета республиканских самолетов на Бургос. Самое простое дело… Только нужны две абсолютные гарантии. Первая — самолеты туда прорвутся, и вторая — они точно раздолбят гестаповский домик. Но когда я думал обо всех этих предпоследних вариантах, я каждый раз упирался вот еще во что: как Дориан объяснит своим знакомым столь долгое отсутствие? Хотя, — он тяжело усмехнулся, — сначала его надо вытащить, а потом будем ломать голову над легендой его возвращения. Какие еще мнения, товарищи?

— Разрешите, товарищ комиссар?

— Пожалуйста…

Лондон, 1936

На приеме у чрезвычайного и полномочного посла Германии Иоахима фон Риббентропа собрались активисты Англо-германского общества, дипломаты, видные английские и иностранные журналисты, актеры, представители делового мира. Угощали, как всегда на приемах в германском посольстве, вкусной колбасой, отменным бело-розовым окороком и — в огромных количествах — лучшим мюнхенским пивом.

Уго Лерст, встречавший гостей у входа, поклонился Мэри Пейдж, пожал руку Яну Пальма и сказал:

— Пойдемте, я буду вас знакомить с моими коллегами. Учтите, я никому не говорил, что вы побежденный, я говорил всем, что вы — победитель.