Сто дней, сто ночей - Анатолий Баяндин

Вражеская пехота не выдерживает огня нашей обороны и залегает. Это нас несколько успокаивает: по крайней мере остынут стволы карабинов. Затишье длится недолго.

— Танки! — кричит кто-то в коридоре.

Мы переглядываемся. Сережкины глаза округляются, отливая синевой белков.

К нам врывается Федосов. Он с головы до ног припудрен известковой пылью.

— На свое место, товарищи! — старается спокойно говорить он.

Но нас не проведешь. Лейтенант тоже волнуется, как и мы с Подюковым.

На нашей позиции из командиров один Семушкин. Заметив нас, он широко улыбается и крякает. Рядом с ним на подоконнике лежит автомат Ткачева.

Немцы обходят левое крыло дома и идут к правому. Мы не успеваем щелкать затворами. Расстреляв обойму, я вспоминаю про автомат.

— Дядя Никита, а дядя Никита, автомат-то Ткачева… — подъезжаю я к Семушкину.

Он смотрит на меня, потом на ППШ и ворчит:

— Автомат в такой перетряске — штука ненадежная. За ним уход требуется… особенный.

— Так берите сами, — вздыхаю я.

— Сам, ишь ты… сам. Да я его и в руках-то не держивал. Ладно уж, бери. Все равно хозяину не стрелять боле.

Подюков завистливо косится на меня, но не перечит. Что сказал старшой, так тому и быть. Это наш неписаный закон.

— А как же политрук? — спрашивает Подюков.

Семушкин глотает воздух и молчит. Мы понимаем его. На полу белеют обрывки газет…

Я в первый раз сжимаю приклад автомата. Для знакомства проверяю диск, потом снимаю с предохранителя и для пробы выпускаю коротенькую очередь по двум фрицам, бегущим гуськом. Один спотыкается и втыкается головой в землю. Другой шарахается в сторону и ложится.

Подюков восхищенно смотрит на мое оружие и продолжает хлопать из карабина.

Окна правого крыла вспыхивают огненными рожками. Это стреляет Бондаренко со своими ребятами.

Нам видно, как фонтанчиками брызжет кирпич вокруг оконных проемов. Это бьют немцы.

— А где же танки? — спрашивает Сережка.

В эту же минуту из-за угла левого крыла выставляется дуло пушки. Где-то за нами кричит лейтенант:

— У нас нечем бороться с ними… Огоньку бы… Хотя бы минометчики… Алло, алло, товарищ шестнадцатый…

Танк неуклюже разворачивается и подползает к левому крылу. Короткая вспышка — и дым окутывает чуть ли не половину нашего дома. За пеовым танком показывается второй. Он ныряет по ухабинам, как катер в сильную качку, направляясь на соседнее подразделение.

Мышиные мундиры снова оживают. Немцы стараются как можно быстрее проскочить расстояние, отделяющее их от правого крыла. Мы стреляем напропалую — лишь бы преградить им дорогу. Одни взмахивают руками, другие опускаются на колени, как будто раздумывая: упасть или не упасть?

Я берегу патроны и перевожу рычажок автомата на одиночную стрельбу. Дядя Никита отирает лоб ладонью, Сережка пятый раз перезаряжает свой карабин.

Между тем первый танк подошел вплотную к левому крылу. Теперь нам виден только его зад.

Наконец, наши минометчики открывают огонь. Мины рвутся в пятидесяти метрах перед окнами. Танк, просунув пушку в дверь, стреляет по коридору левого крыла. Грохот разрыва оглушает нас.

За первым выстрелом с такой же силой раздается второй, третий… Мы первый раз слышим орудийные выстрелы в кирпичном здании, и нам кажется, что рядом с нами извергается мощный вулкан.

— Выродки окаянные! — ругается Семушкин. — Где же это видано, чтоб…

Левая стена нашего «кармана» качается и медленно осыпается. Мы отскакиваем. Она с треском и шумом падает перед нами, обдав нас каменным дождем осколков.

— Эх, мать честная! — икает дядя Никита.

Мы больше ничего не слышим. Точно десятки раскатов грома слились воедино. Сережка зажимает уши и, как безумный, с размаху бросается в угол.

— Сережка, не надо! — зачем-то кричу я.

— Пронесет, пронесет, пронесет! — скороговоркой бубнит Семушкин.

Подюков вскакивает и бежит по коридору. «Неужели струсил?» Но через минуту он так же быстро, с обезумевшими глазами на бледном лице, прибегает обратно, сжимая в руках две противотанковые гранаты. Я понимаю его. Одну из гранат он отдает мне.

— Сережка!!!

Я наспех ткнул свою руку в жесткую лапу дяди Никиты и, крепче сжав гранату, выскочил в окно.

— Куда же вы… робята? — взвыл наш старшой.

Я еще не понимаю, что хочу сделать, но страшный грохот толкает меня к танку.

Скорей, скорей, лишь бы не было этого страшного гула! В ближайшей воронке прихожу в себя. Оборачиваюсь. Сережка лежит позади меня. В одном из трех окон я вижу испуганное лицо дяди Никиты.

— Митрий, Серега!

— Прикрывай нас огоньком! Автомат возьми! — кричим мы и ползем дальше.

— Сережа, быстрей, Сережа…

Он яростно работает руками и коленками. В ушах стоит все тот же нестерпимый грохот…

Два взрыва следуют один за другим.

Мы не видим, что стало с танком, не видим своих товарищей, кричащих нам «ура», не видим дядю Никиту, протягивающего к нам руки.

— Дорогие мои други! — схватывая нас на лету, лепечет он.

Страшный грохот обрывается. Семушкин тискает нас обоих вместе, словно щенят. Мы тремся лицом о жесткое сукно его шинели и хлюпаем носами.

Я иду по берегу Волги и раздумываю над вчерашними событиями. Как нам с Подюковым удалось подбить обнаглевший танк — я не знаю. Все получилось как-то само собой. Если бы не этот нестерпимый грохот, может, мы не решились бы на такую дерзость. И как это Подюков додумался принести противотанковые гранаты? Может, сознание близкой смерти? Может, страх перед этим ужасным разрушением? Может быть, злобная ненависть, вызванная вторжением фашистского танка в нашу оборону? Мне очень трудно разрешить эти вопросы. Федосов, переросший нас с Подюковым на каких-нибудь пяток лет, по-отечески поздравил нас и сказал, что представит к награде. Этого мы никак не ожидали. Скорее всего нам думалось, что накажут, как напроказивших мальчишек.

Помню, как после свалился в угол на кипы бумаг. Ни о чем не думал и не мог думать. Сережка лежал рядом и отдувался, словно выпил ведро воды. Мы лежали, переглядываясь, и молчали. А потом нас одолел безудержный смех. Хохотали, как сумасшедшие, до слез, до колик в брюхе. Семушкин глядел на нас своими бледно-голубыми глазами и добродушно улыбался. Младший лейтенант Бондаренко назвал нас героями. Но от этого нам стало еще смешнее. Какие мы герои! Мелочь зеленая.

Все же после потери танка немцы стали не так нахальны. Танкисты пробовали спастись через нижний люк, но их перестреляли защитники правого крыла. Вся площадь перед нашим домом была усеяна вражескими трупами.

Сегодня ночью немного поспали, а утром съели лишний котелок жидкой пшенки. Настроение перешло на плюсовые градусы.

Минут сорок назад подошел к нам Федосов и спросил, кто из нас до войны занимался спортом. То ли от хорошего настроения, то ли от желания отличиться — только я сказал, что мне приходилось немного работать на турнике, бегать и пинать мяч. Тогда лейтенант направил меня к комбату, а капитан, после того как узнал подробности боя со злополучным танком, похлопал меня по плечу и предложил сесть и выслушать задание.

И вот я иду на одну из дальних переправ, чтобы разыскать старшину с продуктами, которые он должен принести в батальон. Я должен помочь ему, а главное, показать дорогу.

Переправа где-то напротив Красной Слободы. Это значит, что мне идти несколько километров.

Холодит. С Волги тянет сырью и запахом нефти. Высоко над головой пролетают снаряды и шлепаются на левом берегу или бултыхаются в Волгу, вздымая кверху водяные столбы.

Я стараюсь ближе держаться к круче, чтобы не угодить под шальную пулю или осколок. Гул бомбежки перекатывается по воде, как пустая огромная бочка по пахоте.

На берегу меня сразу же поражает большое число трупов. Они лежат в самых невероятных позах. Неужели не могут похоронить? Скоро я начинаю понимать, почему их не хоронят.

На «Красном Октябре» идут горячие схватки. Сверху без конца поступают раненые: их выносят на носилках, они бредут сами или ползут на карачках. У всех измученный вид, лица закопчены, глаза воспалены. Весь вспомогательный люд на передовой. Нет свободных рук, чтобы похоронить павших, нет лишних минут. Каждая секунда наших будней здесь заполнена беспрерывным боем, не умолкающим до глубокой ночи, каждый миг — это нечеловеческое напряжение сил, нервов, воли, это смерть.

Простреливаемые места пробегаю с быстротой заправского спортсмена. Благо, что обмотки накручены крепко. Таких мест много. Это овражки, просекающие берег сверху до самой воды. В промоинах также лежат трупы, запруживая сток нечистой воды.

Меня окликает боец, сидящий на камне под самой кручей:

— Браток, прикурить бы дал.

У меня в кармане с недавнего времени лежат спички, но я недовольно огрызаюсь: