Усто Мумин: превращения - Элеонора Федоровна Шафранская

Как видно, интеллектуальная и художественная жизнь Воронежа била ключом:

«18 мая 1919 г. <…> Заходил молодой художник Гога Крутиков{14}. Много рассказывал о делах художеств Подотдела, о Борисе (Бессарабове. — Э. Ш.), о новых направлениях в искусстве»[90].

Именно Гогу (Георгия Крутикова) упоминает Усто Мумин в 1948 году, когда отчитывается перед коллегами о своей эпопее художника, ее начале: как они вместе с Гогой выехали из Воронежа в Москву, чтобы учиться в мастерской Павла Кузнецова, но по дороге раздумали и решили поступать к Казимиру Малевичу[91].

И наконец, здесь же, в дневнике Ольги Бессарабовой, упоминается Александр Николаев (а он не мог не быть упомянут: он ходил теми же тропами в то же самое время, что и Бессарабовы; у Бориса был одноклассник Вася Николаев[92]; в личном деле НКВД на А. В. Николаева есть запись об одном из братьев А. В. Николаева — Василии Николаеве; однако упомянутый Бессарабовой Вася Николаев, возможно, родственник нашего героя, но не близкий, так как далее, в одной из поденных записей Бессарабовой, есть упоминание о гибели Васи Николаева). Но вернусь к упоминанию об Александре:

«2 июня. 1919 г. <…> Александр Николаев: „Я разлюбил женственно красивых мужчин. Мне нравятся сильные и загорелые“. Готовится к выставке. Не сойдет ли он с ума, бедняга?»[93]

Усто Мумин. Степан Борисович Веселовский. 1943

Частное собрание, Москва

Эти слова о художественных вкусах-приоритетах, сказанные самим Николаевым, проливают свет на последующие его пристрастия к выбранной натуре: красивым мальчикам, танцорам-бачам, «сильным и загорелым». Фраза «Не сойдет ли он с ума, бедняга?», скорее всего, говорит о Николаеве как о непохожем на окружающих, возбужденных ломкой жизни, каким, например, предстает на страницах дневника Борис Бессарабов.

Уже в 1919 году Николаев имел достаточно художественных работ, чтобы выставляться, однако, по словам Добромирова, ничего с той поры не сохранилось — уничтожено войной.

Николаев знакомится с художником-декоратором театра Вячеславом Ивановым{15}, поступает на службу помощником декоратора — и так входит в современное искусство.

«В 1919 г. я встретил в г. Воронеже художника Московского свободного театра Вячеслава Иванова, который увлек меня театрально-декоративным искусством. С его помощью я был направлен в Москву во 2-е Государственные художественные мастерские к Малевичу…»[94]

Из воспоминаний Николаева 1948 года:

«В тот год (1918–19) приехавший художник Московского художественного театра Вячеслав Иванов покорил наши сердца блистательными своими постановками. Я принес ему объемную папку своих рисунков с натуры и робких композиций. Вячеслав Васильевич очень весело их забраковал, но предложил мне поработать у него в качестве пом. декоратора. Я с восторгом стал помогать Иванову, и надо сказать правду — производственная работа в театре у хорошего художника, прекрасного человека и интересного педагога пригодилась мне на всю дальнейшую мою жизнь.

Рассказы о Москве, о левом искусстве, чтение хором Маяковского, Василия Каменского возбуждали у нас, молодых художников, страстное желание уехать в центр. „В Москву, в Москву“, — только и бредили мы, как чеховские три сестры»[95].

В 1919 году Николаев едет на учебу в Москву, в СВОМАС[96] (или, как везде указывает сам Николаев, «2-е государственные свободные художественные мастерские»), где одним из преподавателей был Казимир Малевич. Здесь Николаев вступил сочувствующим в ячейку РКП(б), вскоре был мобилизован в Красную армию: в должности ротного политрука короткое время служил в 6-й Рязанской стрелковой дивизии, дислоцированной в Скопине, в 1920 году был демобилизован (в боях не участвовал).

Спустя почти 30 лет Николаев так вспоминает об этом событии своей жизни:

«С благословения Вячеслава Иванова я выехал в Москву с Георгием Крутиковым для поступления в мастерскую П. Кузнецова, но уже в дороге мы решили с ним поступать только к К. Малевичу, казавшемуся нам самым передовым, самым революционным художником.

Москва поглотила наивных провинциалов, оглушила нас шумом и лязгом, кричащими плакатами, динамикой жизни. Наша мечта сбылась — мы попали к Малевичу. И с этого момента началась быстрая деформация всех наших представлений и убеждений. Малевич разработал сложную теорию о разложении живописи. Его аналитический метод живописи, начиная с последних импрессионистов, начиная с Сезанна, через 8 моментов кубизма, через футуризм к супрематизму — к беспредметной живописи, к черному квадрату, символическому образу смерти живописи. Мы внимательно слушали мудрствования нашего учителя. Мы слушали его, развесив уши, не видя и не понимая, к чему он нас ведет. Где вся эта плеяда беспредметников? Где Сенькин, Кудряшов, Завьялов, Суетин, Шапиро, Мейерзон и другие?

Ни один из них не оставил после себя хотя бы крупицу той славы, той временной славы, какая была у их учителя. Но далеко не одними „измами“ интересно было то время[97].

Почти с первых же дней своего приезда я вступил в ячейку сочувствующих и попал таким образом в самое ядро революционно настроенной художественной молодежи в гос. худ. мастерских. Большая дружба моя с Аркадием Мордвиновым{16} (ныне председатель Всесоюзного Комитета по делам архитектуры) открыла мне глаза на многое, чего я раньше и не предполагал. На год старше меня, он по своему политическому и общекультурному развитию стоял на много голов выше своих сверстников. Превосходно разбираясь в вопросах искусства и особенно архитектуры, глубоко знающий наших русских классиков литературы, философию древних, творения Энгельса и Маркса, он умел в простых ясных словах, при самой требовательной и при самой примитивной аудиториях, донести до слушателя всю мудрость великих учителей прошлого и ясным, доходчивым языком раскрыть и объяснить происходящие вокруг нас события.

Мы добровольцами ушли в Красную армию, не расставаясь друг с другом ни на час. Личное обаяние Мордвинова не ограничивалось мною, он пользовался всеобщим обожанием, — умный, сердечный и глубоко принципиальный большевик.

Служба в воинских частях сблизила нас с народом, одетым в солдатские шинели. „Двенадцатая ночь“ Шекспира, поставленная нами в г. Скопине, почти на передовых позициях, по своему решению в какой-то мере предвосхитила постановку Фаворского во II МXАТ[98].

Этот спектакль мог убедить многих в том, насколько простой народ прекрасно понимает подлинное искусство»[99].

Дальше наступает новый этап жизни — туркестанский, судьбоносный. Вспоминает Николаев в устном докладе:

«И вот в начале 1920 года меня и Мордвинова отзывают из Армии в Москву и посылают в Туркестан с увесистым мандатом от комиссии ЦИКа и Совнаркома по делам Туркреспублики»[100].

В Российском государственном военном архиве (РГВА) сохранился ряд документов, связанных с этим коротким периодом в жизни Николаева, перед отъездом в Туркестан. В частности, удостоверения, телеграммы, из которых следует, что художники Николаев и его друг Мордвинов были чрезвычайно