О нас троих - Андреа Де Карло

Мой дом. Небольшой, всего три этажа, опоясанных общими галереями, внутренний дворик; штукатурка когда-то типичного для Милана желтого цвета, облупленная и почерневшая. Когда открываешь деревянную дверь, шум с улицы врывается во двор: сухой треск мотоциклов без глушителей, глухое рычание грузовиков долетают до противоположной стены и, отражаясь от нее, возвращаются обратно, а если закрыть дверь, они повисают в воздухе, словно крики диких животных.

Я поднимался по лестнице, показывая дорогу, — всего три коротких пролета — и через каждые три ступеньки оглядывался на Мизию, шедшую следом; с огромным трудом мне удавалось держать себя в руках, идти спокойно, сохранять нормальное выражение лица и скрывать свое изумление: я до сих пор не мог поверить в реальность происходящего. На узкой лестнице особенно хорошо были слышны мое сопение и легкое дыхание Мизии, которая с любопытством оглядывала стены.

Вот и моя квартира-пенал: деревянный пол, окно в глубине, вечно дрожащие полки на стенах — на проспекте очень оживленное движение, а когда проезжает трамвай или троллейбус, все ходит ходуном. Эту квартиру нашла мама, а она никогда при выборе жилья не обращала внимания на шум или освещение. Бабушка впервые зайдя ко мне, сразу ужаснулась: «Не квартира, а камера пыток! Здесь можно испытывать на прочность нервную систему!». Впрочем, бабушка с моей матерью вечно спорили; но тут и Марко считал, что в моей квартире жить невозможно. Я же в то время не обращал особого внимания на шум, а если не хватало света, просто выходил на улицу; так или иначе, я был доволен: ни у кого из моих сверстников, за исключением Мизии, не было собственного жилья.

Мизия смотрела по сторонам: мини-кухня возле входа, приготовленные на выброс пакеты с мусором, маленькое кресло из пятнистой телячьей кожи, которое мы однажды ночью обнаружили с Марко одиноко стоящим на тротуаре, кое-как застеленная большая кровать на колесиках, стол на козлах у окна, диски на полу, книги на шкафах, фотографии и плакаты на стенах, валяющиеся повсюду ботинки и другая одежда, сумка с грязным бельем, которое я собирался постирать в маминой стиральной машине. Я попытался представить, что она подумает обо мне, увидев все это, наверное, решит, что я несамостоятельный, занимаюсь неизвестно чем, иногда путешествую, что-то поймет и о характере моей матери и бабушки, настроенной критически и имеющей на меня влияние; а если прибавить к этому учебники, оставшиеся со школьных лет, случайные книги, поэтические сборники, газеты, комиксы, любимые пластинки, дипломную работу по Четвертому крестовому походу, еще я и курю (меня выдает чиллим темного дерева, привезенный из Индии) — получается обобщенный, размытый образ эдакого бывшего студента, сына и внука, порывистого и нерешительного. В общем, та еще картина; я ходил взад-вперед, рылся в ящиках и шкафах, пытался отвлечь Мизию и помешать ей составить обо мне окончательное мнение.

Я протягивал ей книги, диски, фотографии, болтал без умолку, торопливо перескакивая с одного на другое, и бестолково размахивал руками. Она осматривала все вокруг своим быстрым проницательным взглядом; слушала меня, все время в ожидании новой информации. Когда я показал ей мои рисунки тушью, она удивилась:

— Какие странные. Правда, очень странные.

— Это так, ничего особенного. — Я не мог понять, что ее удивило. — Рисую иногда, если есть свободная минута.

— Да у тебя талант, — воскликнула она, не отрывая взгляда от рисунков. — Рисуй как можно больше. Ты просто обязан.

Я сказал ей, что никакой я не талант и не моя это профессия, я хочу снять вместе с Марко фильм, а потом заняться историей; но то, что она мне сказала, задело меня за живое, от волнения я даже вспотел. Я не мог поверить, что она действительно разглядела во мне что-то достойное внимания; не мог поверить, что нахожусь вместе с Мизией Мистрани у себя дома, где столько о ней думал с той самой ночи, когда мы познакомились. Больше всего мне хотелось вести себя непринужденно, но я не знал, как это сделать, если внутри меня происходило короткое замыкание, как только я смотрел на нее.

Я поставил кипятиться воду для чая в кастрюльке, покрытой известковым налетом, поискал одинаковые чашки, но не нашел, пришлось вымыть две разные. На кухне — хоть шаром покати: кусковой сахар, соль, пачка чая и пять плиток бабушкиных шоколадок с начинкой, которые и составляли основу моей совершенно не сбалансированной диеты.

Я включил песню «Let it bleed»[14] группы Rolling Stones, принес на небольшом непальском подносе конфеты, чашки, полупустую бутылку вишневки. Мизия съела две или три шоколадки, она была голодна и не стеснялась в этом признаться: она всегда делала то, что чувствовала, это ведь так естественно. Она ходила по квартире и рассматривала ее с веселым любопытством, ходила своей обычной легкой, пружинистой походкой, решительно ступая по полу ногами в кроссовках. Я ловил каждое ее движение и словно видел сон наяву, ведь все последние недели я только и делал, что представлял ее себе в мечтах, и вот теперь она была рядом и все равно казалась нереальной, такой яркой, что слепило глаза.

— Садись, садись, — сказал я; сесть было в общем некуда, не считая кровати на колесиках, которая так и норовила куда-нибудь укатиться, двух на редкость неудобных плетеных стульев, большой картонной конструкции в виде упаковки из-под кока-колы, кресла из пятнистой телячьей кожи — его я и пододвинул прямо к столу, поближе к ней.

Мизия взглянула на кресло и рассмеялась; ее руки были перепачканы шоколадом — ее явно забавлял и я, и все, что она видела вокруг. Она села, села в моем доме, в мое маленькое пестрое кресло — мы наедине, кроме нас, здесь никого нет, и она пришла именно ко мне.

Мизия заговорила о том, как живет во Флоренции с еще одной девушкой и юношей — они вместе работают в реставрационной мастерской: о том, какой беспорядок в их квартире, как там холодно, о маленьком электрическом обогревателе, который бьет током, а если включить в квартире весь свет, вышибает пробки. Я слушал ее, и мне то казалось, что она рядом со мной и это чудо, то наоборот — я ей совсем чужой, и я начинал завидовать незнакомым мне соседям, посвященным в такие подробности ее жизни, о которых я даже подумать не смел, у меня все холодело внутри при мысли, как поздно мы встретились и сколько времени потеряли. Я бы хотел знать о ней все и ничего, я бы хотел, чтобы в тот вечер она возникла из ниоткуда, такая цельная, остроумная, сложная, непредсказуемая, нетерпеливая, внимательная, свободная. Слушая ее, я представлял себе все так же живо, словно видел собственными глазами, я одинаково внимательно слушал и смотрел; в горле стоял ком.

Я вспомнил о чае; вода из кастрюльки наполовину выкипела, остаток я вылил в выщербленный заварочный чайник и отнес его вместе с не слишком чистыми чашками на стол у окна. Мизия замолчала и наблюдала за мной, а я едва не споткнулся, встретив ее выжидательный взгляд. Мелодия Rolling Stones казалась мне слишком примитивной и навязчивой для нее; я уменьшил звук и тут же испугался, словно окунулся в пустоту, опять прибавил громкость. Вернулся к столу, заглянул под крышку чайника и сказал:

— Боюсь, заваривать чай я не очень-то умею.

Насчет красоты собственного голоса я тоже не обольщался: самому противно было его слышать; да и мои движения, слишком размашистые и резкие, меня раздражали. Я стал наливать чай в чашку и половину пролил мимо, да еще ошпарил себе руку.

— Чертова асимметрия, — я еле сдержался, чтобы не швырнуть кастрюлю в мусорное ведро.

— Ты представляешь, сколько бы потерял, будь ты совершенно симметричным? — смеясь, спросила она.

Я посмотрел на нее из полусогнутого положения, повернув голову под таким углом, что заломило шею; она говорила совершенно искренне и не пыталась меня утешить, и я заражался от нее этой свободой.

— Я тоже асимметричная, — сказала Мизия. — У меня одна половина лица смеется, а другая плачет. — Сидя в кресле и чуть подавшись вперед, она ребром ладони провела линию от лба к подбородку: — Видишь?

— Да, кажется, есть немного, — сказал я, чувствуя, как скольжу по наклонной плоскости.

— А еще у меня левая подмышка потеет гораздо сильнее правой, — сообщила она.

— И у меня, — это казалось мне невероятным совпадением, и вместе с тем вполне в порядке вещей.

Мизия подняла руки, словно собиралась понюхать свои подмышки: на меня повеяло теплом ее тела, мелькнула упругая белоснежная кожа под серым шерстяным свитером, который облегал стройную, ладную фигуру.

И тут я бросился к ней — невольно, не раздумывая. Только что стоял метрах в двух от Мизии, держа в руке налитую до половины чашку, а через секунду чашка уже упала на пол, и я прижимался лицом к ее волосам, шее, груди, тонул в ее тепле, мягкости, аромате. Я действовал чисто импульсивно, и сразу головой в омут; так человек смотрит из окна на улицу, облокотившись на подоконник, и если и думает о том, чтобы прыгнуть вниз, путь ему преграждает прозрачное стекло, но вдруг через мгновение он, сам не понимая как, оказывается за окном, летит вниз, и пути обратно уже нет.