Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

Карадок тихонько замурлыкал песенку, отбивая пальцем такт.

Девчонки, вино и картишки,Картишки, девчонки, вино —Хороша любая страстишка,На выбор — любая страстишка.

Как голые задницы, лица,Или голый задок….

Пулли, едва не наехав в темноте на повозку, помчался вослед скрывшемуся солнцу. Баньюбула бормотал, как индюк. Он явно был трусоват и с облегчением вылез из машины в предместьях столицы, задержавшись только для того, чтобы забрать свою трость с серебряным набалдашником и церемонно пожелать нам доброй ночи. Потом повернули мы к морю, и теперь молодая медлительная луна восходила на небо; она сопровождала нас, пока мы мчались вдоль бесконечных стен, мимо скученных пыльных деревень, уютно устроившихся среди однообразных пальм, мимо пивного завода, мимо Илисса, заваленного хламом. Оливковые рощи у подножия Акрополя уходили к полотну узкоколейки, растворяясь в темноте. Горизонт ещё не господствовал, правил только предел, где звёзды начали прокалывать мрак. Как цветущая ветка, бросился нам навстречу последний поворот, и, восхищённый лунным светом и серебряным стеклярусом затихшего моря, Пулли всё прибавлял скорость, пока мы мчались к Суниону — звёзды холодные, как кресс-салат, и сверкающие брызги на скале. Роза Карадока была черна. Ночь — безмятежна и утешительна. Карадок решил на время оставить своё ораторское шутовство: тихое свечение неба действовало наркотически. Он рассеянно пытался поймать лунный луч в сложенные ладони.

Вскоре мы свернули с разбитой щебёночной дороги на плотный песок дюны, там — по слоистым дюнам, подскакивая, летя, скользя, — домчались до чахнущего сада при «Нае» и остановились у его остова под единственным балконом, на котором единственная и неповторимая миссис Хенникер поджидала нас в позе тощей Джульетты на покое. Вывеска помаргивала вполнакала, хотя в самом доме, освещавшемся из соображений экономии или эстетики керосиновой лампой или свечой, проводки не было. Карадок оповестил о нашем прибытии, и миссис Хенникер тут же исчезла, чтобы минуту спустя появиться в дверях с распростёртыми объятиями. Лошадиное лицо, обтянутое розовой, в старческих пятнах кожей, внушало доверие. От неё так и разило строгой моралью и неподкупной честностью, как от хозяйки лучшего пансиона у моря. Говорила она тоном ядовитым и воинственным, держалась — словно аршин проглотила. Она и пугала, и вместе с тем внушала расположение. Чувствовалось, позади у неё долгая и неблагодарная жизнь, когда смиряешься с ограниченными возможностями типичных клиентов. («Богиня секса, повторяющая, как таблицу умножения, свои требования, всегда стремится подняться выше, чтобы, может быть, выявить своё подлинное Я?» Кто, чёрт возьми, это сказал? Ах да, Кёпген.)

Во всяком случае, именно в «Най» тянулись толпы, влача свой тяжкий груз — внутреннюю боль и сплошные кризисы. Девочки миссис Хенникер помогали им сбросить его. Обратите внимание, к нам это не относилось, мы были бесшабашны и в игривом настроении — судя по тону, заданному Карадоком. Он представил меня, назвав мистером Чилтоном, и с любезной улыбкой добавил: «Он, как мы, человек светский». Миссис Хенникер, которая всё воспринимала совершенно серьёзно, распушила перья и прочувствованно произнесла: «Мой малтшик. Мой малтшик», — тряся мне руку ржавыми ладонями. Никаких церемоний, очень любезно, очень непринуждённо.

Пулли поклонился, как немецкий профессор.

Стараясь не показывать своего воодушевления, мы поспешили внутрь, где нам предстояло совершить установленный ритуал у большой деревянной статуи Curé d'Ars[25] — монаха-францисканца с плотоядным взглядом. Тут меня ждал своеобразный сюрприз. Карадок дружески обнял статую, называя её Святым Источником. Затем показал на щель у неё в плече, достаточно широкую, чтобы прошла драхма.

— Приобщайся, — весело крикнул он, протягивая мне монету. Монета звякнула, провалившись внутрь фигуры, раздалось жужжание, потом щелчок. В то же мгновение в монашеской рясе откинулась крышка и выскочил красиво раскрашенный пенис, длинный, как проповедь. — Не шарахайся, — упрекнул меня Карадок. — Положи на него руку и загадай желание.

Я сделал, как он сказал, и обратил смутное и неотчётливое, мимолётное, но радужное, как мыльный пузырь, мысленное моё желание к отсутствовавшей Ио. Пулли проделал ту же процедуру.

— Безотказный парень. Стоит только его попросить, и твоё желание сбудется. «Наю» его завещал один коммивояжёр, торговавший французским вином, в знак уважения и полного удовлетворения.

Получив соответствующее благословение, мы проследовали дальше сквозь ряд пыльных занавесей туда, где, зевая, ждали девицы — с полдюжины, в мятых шальварах и с обнажённой грудью. Все хорошенькие, вид скромный, если не суровый; и все умирают от скуки.

Надо думать, время в «Нае» тянулось медленно, когда не было клиентов. Патефон был, но пластинок мало, и те поцарапаны. Киножурналов — гора, но старых. Так что наше величественное появление на сцене было встречено бурей искреннего восторга и неподдельного веселья.

Но погодите, мы ещё не совсем одни. В углу комнаты на столе лежал, как труп, рыжеволосый мужчина в подштанниках. Однако сознание ещё не совсем угасло в сурового вида громиле-кельте, ибо он тяжело и с хрипом дышал. Значит, не умер. Девицы, хихикая, разглядывали его, как какого-нибудь жука: поднимали руку, которая безвольно падала, заглядывали в остекленевшие глаза, зажимали ему нос.

— Не знаю, кто он такой, — сказала миссис Хенникер в полном замешательстве. — Придётся подождать, пока он не придёт в себя.

Одна из девиц рассказала, что глаза у живого трупа вдруг закатились, будто у куклы, и жутко это изобразила. Карадок подошёл к телу с видом знатока по медицинской части и сказал:

— Всё ясно! Дыхание Чейн-Стокса. Мой диагноз — моряк торгового флота. Смотрели в его одежде?

— У него её нет. Он приехал на велосипеде, деньги держал в руке. На нём ничего не было, кроме подштанников.

Карадок крякнул с досадой.

— Вот видите, — жалобно произнесла миссис Хенникер, — с чем нам всё время приходится сталкиваться? Я хочу сказать, как тут можно держать почтённое заведение? Завтра же позвоню консулу.

Они снова попытались оживить недвижное тело: щекотали пёрышком гениталии, шлёпали по щекам, тёрли одеколоном — всё напрасно. Наконец они со вздохом набросили на него портьеру с помпонами, и миссис Хенникер повела нас мимо альковов дальше, туда, где среди пыльных оттоманок нас поджидали сифоны с содовой, бутылки и блюда с разнообразными яствами. Тут Карадок чувствовал себя настоящим enpasha; Фатима уже узнала в нём свою потерянную любовь. Я и жалел его, и восхищался им, потому что она оказалась жутким пугалом с негроидными чертами, хотя по-своему привлекательной, как рябая баба. Матрона радостно ухмылялась, скаля золотые и железные зубы.

Мы откинулись на подушках, а девочки окружили нас, щебеча, и смеясь, и ластясь, как бездомные кошки. Обстановка была очень домашняя и умиротворяющая. В дальнем углу Мики бренчала на пианино, и мелодия будила смутные воспоминания о чём-то далёком. Ни у кого не было настроения торопиться, кроме разве игривой Фатимы, которая то и дело шаловливо пыталась ухватить Хана за бобы, чтобы, по её выражению, «проверить, есть ли ещё плоды на ветках». Пулли с неуместной резкостью сказал: «Сама-то она надеется, что её ещё не обтрясли»; и правда, казалось, Карадок получает больше удовольствия от разговора, чем от чего-то другого. Собственный голос опьянял его.

— Меня всё время спрашивают, — сказал он с лёгкой грустью, — женат я или нет, и если нет, то почему, сколько у меня детей и так далее. Меня это раздражает, и я объясняю, что никогда не бываю уверен относительно своего положения. Но в конце концов мне это так надоело, что я набил бумажник детскими фотографиями и показываю их просто ради смеха. — Он вынул из бумажника и веером кинул на стол несколько нелепых фотографий голеньких детишек разного возраста. Смотрите, мол. — Это мой младшенький! — объяснил он, поднимая самую отвратительную. — Сейчас ему, наверно, лет сорок; для той девицы это были лучшие деньки.

Фатима сюсюкала, разглядывая фотографии. Восхищённые любительницы детей передавали их друг дружке. У всех поднялось настроение. Кто-то, желая развлечься, напевал, дёргая струны мандолины. Другие, в порыве разбуженной нежности, достали вязание и принялись за работу — вспомоществование семимесячным эмбрионам. Тина опрыскала всех духами из пузырька «Филы», призывая вкусить kephi — радость. К некоторому моему удивлению, миссис Хенникер тоже расслабилась, улеглась, положив голову на колени Деметры, и позволила девушке расчёсывать её жёсткие волосы и поглаживать виски. Она сбросила туфли, с наслаждением раскинула тощие руки, и две другие девушки принялись медленно массировать их. Хорошенькая толстушка-крестьяночка, обходительная и беспечная, при жалась ко мне. Конечно, в те прекрасные времена свободных нравов и отсутствия предохранения не было таких, кто слегка не страдал бы сифилисофобией. Я вспомнил Шопенгауэра, его «Obit anus Abit onus»[26] и уткнул нос в стакан с вином. Миссис Хенникер, словно прочитав мои мысли, по-хамелеоньи приоткрыла глаз и сказала: