Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да где же носит нашего уважаемого шефа! — в который раз уже, воздев руки к потолку, потряс ими доцент Анвар Ибрагимович Ниязов, сидя в профессорском кресле за столом, пронзая оттуда всех черными и блестящими, словно начищенными гуталином глазами.
— Мм, задерживаются, задерживаются! — саркастически улыбнулся Александр Григорьевич Вульф — сильно лысеющий блондин с чисто выбритыми складками на лице.
— Забрали нашего шефа под белы рученьки, — задумчиво глядя в стену, сказал худой и длинный, похожий на удочку Николай Иванович Ребусов.
— Говорил, надо идти всем вместе, говорил! — загорячился Анвар Ибрагимович. — А теперь вот сиди и жди!
— Нет-нет, все правильно! — доцент Феликс Яковлевич Луппов предостерегающе поднял руку и значительно прикрыл глаза, близко посаженные к задранному, как у императора Павла, носу. — Если бы мы пошли все вместе, это было бы похоже на демонстрацию. А затевая такое дело, нельзя раздражать власти. Могут придраться и инкриминировать.
— Да бросьте! — отмахнулся Ниязов. — Какая демонстрация! Кому такое придет в голову!
— Не скажите, не скажите! — Феликс Яковлевич мягко ступал по паркету непомерно короткими по сравнению с затянутым в белый халат туловищем ногами. — Кому понадобится, тому и придет! Уверяю вас!
— Ох-хо-хо! Заварили мы кашу! — вздохнул Юлий Павлович Ганин, быстро обегая всех круглыми шустрыми глазками.
— А что такое? — вскинул на него саркастическую бровь Александр Григорьевич. — Какую кашу? Мы только ставим на место зарвавшихся жуликов. На то самое место, четко определенное им законом, — из длинных пальцев он сложил фигуру, означающую тюремную решетку и показал всем. — Что же в этом такого?
— Да... боязно как-то! — Юлий Павлович поежился и хохотнул. — У нашего Хряка связи... Говорят, аж в самой Москве у него мохнатая лапа. Как бы, хе-хе, самим не занять то место!
Все с ненавистью посмотрели на него.
— Молчите уж, вы-ы!
Анвар Ибрагимович выскочил из-за стола и подступил к самому Юлию Павловичу, склонил над ним плотное тело, навис над приклеенным к выпуклому лбу реденьким чубчиком черной с проседью бородкой.
— По-вашему, надо было молчать, да? Надо было и дальше терпеть безобразия, да? Ходят, понимаешь, всякие лентяи, а я терпеть, да?
— Действительно, — вздернул плечом Александр Григорьевич, — почему я должен учить этих бездарных, тупых толстосумов? Какое мне до них дело? Почему трачу на них мое драгоценное время? Обделывайте свои делишки, но, попрошу, без меня! — погрозил он неизвестно кому пальцем, кому-то за окном.
— Вот именно! — кивнул Ребусов. — Выходит, что и мы вроде бы соучаствуем в их махинациях. Учим, стараемся, а денежки кладут себе в карман наш уважаемый ректор и его банда. Очень мило, ха-ха!
— С-сукин сын! Хоть бы раз подбросил какую-нибудь премию!
— Естественно, мы не могли молчать, — как бы убеждая самого себя, сказал Феликс Яковлевич. — А вы, Юлий Павлович, не называйте, пожалуйста, ректора Хряком. Что за школярство, ей-богу!
— Да коли все его так называют!
— Пусть называют, а мы не имеем права! Ни малейшей тени не должно на нас падать. Корректность по отношению к противнику, корректность и еще раз корректность!
— Да что вы все на меня-то напали! Я ведь так просто, в качестве возможного варианта. Разве я не подписал заявления? Подписал вместе с вами. Сожжены мосты, пятиться некуда. Кашка наша уже где-то закипает, закипает… — Юлий Павлович пошевелил в воздухе короткими пальцами, показывая, как закипает каша.
И все завороженно посмотрели на его пальцы. В самом деле, творилось, разворачивалось где-то затеянное ими действие, раскручивалось, но уже помимо их воли, и ход его невозможно было предугадать. Оттого щемяще-тоскливо делалось на душе.
— Вон идет наш шеф, наш Учитель, — ровным голосом, без всякого выражения проговорил Николай Иванович, вытянув в окно длинную шею, и на мгновение показалось, что вот сейчас он дернется и вытянет трепыхающегося на крючке профессора Чижа.
Столпились, сгрудились у окна, завыглядывали.
— Ого! Торопится профессор!
— Экая прыть, однако!
Через минуту быстрые послышались в коридоре шажки — дверь распахнулась, охнула, и в проеме застыл с сияющей улыбкой на устах Всеволод Петрович Чиж. Он застыл, придерживая дверь рукой, как бы приглашая полюбоваться на себя, обводя в то же время присутствующих ликующим и лукавым взглядом.
— Слушайте! — шагнул он в кабинет, дверь отпустил и замахал рукой в воздухе. — Я старый осел! Идиот! Ведь это так просто! Только такой осел, как я, не мог додуматься раньше! Слушайте, слушайте! — профессор подбежал к столу, схватил чистый лист бумаги, выдернул из стакана карандаш и быстро зачертил, зачиркал. — Все ко мне, смотрите: это тонкая кишка. Мы изнутри выстилаем ее тончайшей эластичной трубкой, и пища, мигрируя по пищеварительному тракту, не усваивается организмом, понимаете? Ни резать не нужно, ни диет никаких. Если вмонтировать эластичную трубку в небольшую рассасывающуюся капсулу...
— Извините, профессор, — Анвар Ибрагимович почтительно склонил голову, в почтительную улыбку сложил губы, но глаза его гуталиновые пылали, глаза выпучивались и выпрыгнуть готовы были из орбит. — Все это чрезвычайно интересно, однако народ, — он растопырил толстые руки, словно бы обнимая ими всех присутствующих, — выставляясь их полномочным представителем, — хотел бы услышать такую вещь: вы в обкоме были? вы в прокуратуре были?
— В прокуратуре? — удивленно огляделся Всеволод Петрович, — при чем здесь проку... А‑а! Как же, был. Был в обкоме и, естественно, передал. Передал нашу петицию Егору Афанасьевичу Федякину. У прокурора же не был, ибо Егор Афанасьевич любезно согласился передать самолично. Очень достойный человек — Егор Афанасьевич. Вот так, друзья мои. А теперь...
И профессор вновь склонился над столом, над корявым своим чертежиком.
* * *
Взял Егор Афанасьевич трубку телефона особого, стоящего несколько в сторонке, набрал короткий номер — номер прокурора города Ивана Семеновича
