Иван IV «Кровавый». Что увидели иностранцы в Московии - Владимир Мединский

В Москву мы приехали в конце Сентября; никто нас не встретил; также никому из наших соотечественников не позволили выйти к нам на встречу, что породило во мне подозрение об ином течении, чем то, которое мы находили здесь до сих пор. Нас привезли в дом, выстроенный царем для приема послов, обширный и красивый на здешний образец. Два дворянина были назначены состоять при мне: один для наблюдения за доставкой нам припасов, и чтобы у нас ни в чем не было недостатка из царского жалованья; другой – чтобы мы не выходили из дому и никто не приходил бы к нам. Оба ничего не опустили из своих обязанностей. Но тот, особенно, который наблюдал за нами, обходился с нами так строго, что не мало причин было нам думать, что какое-либо насилие намереваются учинить нам. Ни прошения, ни просьбы, ни жалобы не могли дать нам ни свободы, ни аудиенции. Больше 17 недель мы прожили так. Царь, наконец прислал сказать, чтоб мы были готовы во вторник 20 февраля, к 8 ч. утра.

Когда наступил час ехать мне ко двору, явились 2 пристава (так они называются), одетые гораздо лучше, чем я видел их раньше. Они пригласили нас ехать и сели на своих лошадей; посол также сел на лошадь, взятую в займы; его свита шла, к своему большому сожалению, пешком. Посол (т. е. я) был проведен в палату, где обыкновенно сидит один из дьяков, в сопровождении двух вышеупомянутых дворян. Я прождал 2 долгих часа, прежде чем меня позвали к царю. Наконец по получении известия, что царь сел, я был проведен дворянами вверх по 2 лестницам в обширную комнату, где, по моему счету, сидело 300 лиц, все в богатых платьях, взятых на этот день из царского гардероба, они сидели на трех рядах скамеек, поставленных вокруг комнаты, больше для придания величественности, а не то, чтоб они были люди знатные или с отличиями. При входе в комнату я поклонился им своей шляпой, что я считал приличным по их сановитому возседанию, важным лицам и богатым одеждам; но видя, что никто не отвечает мне, я накрыл свою голову и проследовал в палату, где сидел царь, здесь в дверях меня приняли от моих двух дворян или проводников 2 царских советника; они представили меня царю и провели на середину палаты, где я был приглашен стать и говорить, что имею сказать. Я чрез посредство своего толмача сообщил цель моего посольства, как я получил его от королевы, моей повелительницы, от которой я прибыл; при произнесении ее имени царь встал и спросил об ее здоровье и положении; по моем ответе на это он пожаловал мне свою руку в знак своего удовольствия; пригласил меня сеть и расспрашивал меня о различных делах. По окончании чего я передал подарок Ее Величества, чрезвычайно большой серебряный кубок, замечательной работы, с награвированными стихами, объясняющими нарисованные на кубке сцены. Когда все было сказано и сделано к его удовольствию (как казалось), он позволил мне и всей моей свите бывшей на аудиенции уходить и поклонился мне наклонением головы, сказав: «за важными делами у меня нет сегодня торжественного обеда; но я пришлю тебе свой обед, даю позволение тебе и твоим свободно выходить из дому, увеличиваю тебе свое жалованье в знак любви и расположения к нашей сестре, английской королеве». Поклонившись, я вышел, провожаемый двумя сановниками высшего звания, чем те, которые представляли меня царю, они передали меня моим прежним дворянам, которые провели меня в палату, где я уже был, и куда ко мне пришел большой боярин (Long duke), с которым я совещался обо всем, а затем возвратился домой. Чрез час после моего возвращения пришел богато одетый боярин, в сопровождении 50 лиц, из коих каждый нес серебряное блюдо с кушаньем, накрытым серебром же. Боярин сначала передал 20 кусков хлеба с собственного стола царя, откушав их, затем передавал мне в руки великое блюдо и отведав всех принесенных им напитков. По совершении этого, боярин и его спутники сели со мной и приняли участие в царском обеде, порядочно всего наелись и не ушли от меня без подарков.

Немного дней спустя царь пожелал говорить со мной секретно и прислал за мной ночью Ближнего боярина; место свидания было далеко, ночь холодная, и я, переменив свое платье на русское, испытал от этого большое неудобство. Я говорил с царем около 3 часов, к утру я был отпущен и возвратился домой, где провел 6 недель, когда снова получил известие от царя, уехавшего на другой день (после свидания) в Слободу, в свой дом отдохновения; по прошествии же 6 недель, что было в начале Апреля, царь возвратился из Слободы и призвал меня к себе. Явившись к нему, я толковал с ним успешно о наших английск. купцах и нашел его столь расположенным к ним, что получил удовлетворение на все просьбы, как относительно больших привилегий, так и др. дел с Ее Корол. Величеством. Отпущенный с полным удовлетворением, я с послом выехал, сел на корабль у св. Николая в конце июня, а в сентябре благополучно прибыл в Англию.

Текст воспроизведен по изданию: Известия англичан о России XVI в. // Чтения в императорском обществе истории и древностей.

О государстве Русском

Джилс Флетчер

Глава двенадцатая. О мерах к обогащению царской казны имуществом подданных

1

Не препятствовать насилиям, поборам и всякого рода взяткам, которым князья, дьяки и другие должностные лица подвергают простой народ в областях, но дозволять им все это до окончания срока их службы, пока они совершенно насытятся; потом поставить их на правеж (или под кнут) за их действия и вымучить из них всю или большую часть добычи (как мед высасывается пчелой), награбленной ими у простого народа, и обратить ее в царскую казну, никогда, впрочем, не возвращая ничего настоящему владельцу, как бы ни была велика или очевидна нанесенная ему обида. Для этой цели чрезвычайно полезны бедные князья и дьяки, посылаемые в области, которые сменяются так часто, именно каждый год, несмотря на то, что как сами по себе, так и по свойствам народа (как было сказано выше) могли бы оставаться долее, не заставляя опасаться никаких нововведений. Действительно, будучи всегда поставляемы вновь над простым народом, они сосут тем охотнее, подобно осам императора Тиверия, которые прилетали всегда свежие на старую рану и с коими он сравнивал, обыкновенно, своих преторов и других областных чиновников.

2

Показывать иногда публичный пример строгости над должностными лицами (грабившими народ), если кто из них особенно сделается известным с худой стороны, дабы могли думать, что царь негодует на притеснения, делаемые народу, и таким образом сваливать всю вину на дурные свойства его чиновников.

Так, между прочим, поступил покойный царь Иван Васильевич с дьяком одной из своих областей, который (кроме многих других поборов и взяток) принял жареного гуся, начиненного деньгами. Его вывели на торговую площадь в Москве, где царь, находясь лично, сам сказал речь: «Вот, добрые люди, те, которые готовы съесть вас, как хлеб, и проч.»; потом спросил у палачей своих, кто из них умеет разрезать гуся, и приказал одному из них сначала отрубить у дьяка ноги по половину икр, потом руки выше локтя (все спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо) и, наконец, отсечь голову, дабы он совершенно походил на жареного гуся. Поступок этот мог бы служить достаточным примером правосудия (как понимают правосудие в России), если б не имел в виду хитрую цель прикрыть притеснения, делаемые самим царем.

3

Явно показывать нужду в случае предстоящей новой значительной подати или налога.

Так, теперешний царь, Феодор Иоаннович, поступил по совету некоторых приближенных в начале своего царствования, когда, оставшись весьма богатым (как полагали) после отца, он продал большую часть своего серебра и перелил некоторую часть в деньги, дабы показать, что нуждается в них. Вслед за тем было объявлено о новом налоге.

4

Дозволять подданным отказывать беспрепятственно имущество монастырям (что по суеверию делают весьма многие, особенно в духовных завещаниях) и вносить туда деньги и пожитки на сбережение. Все это дозволено без всякого ограничения и безусловно, как-то было прежде и теперь еще продолжается в некоторых христианских государствах. От таких взносов монастыри чрезвычайно обогащаются. Дозволяют же это для того, чтобы государственные суммы хранились все вместе и были ближе к рукам, если бы вздумалось взять их, что делается часто и без всякой тревоги, потому что монахи охотнее готовы отдать какую-либо часть (по мере умножения богатства), нежели лишиться всего вдруг, а этому они нередко подвергались в царствование последнего государя.

С такой целью покойный царь Иван Васильевич прибегнул к весьма странной мере, которой бы весьма немногие государи воспользовались, даже в особенной крайности. Он уступил царство одному великому князю, Симеону[4], сыну царя Казанского, как бы намереваясь удалиться от всех общественных дел и вести покойную частную жизнь. К концу года заставил он нового государя отобрать все грамоты, жалованные епископиям и монастырям, коими последние пользовались уже несколько столетий[5]. Все они были уничтожены. После того (как бы недовольный таким поступком и дурным правлением нового государя) он взял опять скипетр и, будто бы в угодность церкви и духовенству, дозволил возобновить грамоты, которые роздал уже от себя, удерживая и присоединяя к казне столько земель, сколько ему самому было угодно.