Драма в конце истории - Федор Метлицкий

Там течет иное, не линейное, цикличное длинное время календаря Вселенной в парсеках, его используют астронавты, переводя в межпланетном конверторе ритмов форматы времени из одной планетной системы в другую.

Я как теленок послушно глотаю все, что устремлено в космос — книги философов, считающих нас частицами мирового сознания, научно-популярные фильмы о рождении вселенной и планет, о полетах в космос, открытии новых галактик за нашим Млечным путем. Там, в бесконечности моя новая религия, в которой нет ограниченности старых представлений о Боге или любви к государству. Правда, мне лень придерживаться моей религии.

Так что, оказывается, я кое-что в этой жизни люблю.

Чего мне еще надо?

Почему, возвращаясь оттуда, с края вселенной, на бытовой уровень, — как будто слепну, равнодушен ко всему, кроме близких? Почему благоговение уходит, когда спускаешься на землю, в свой узкий мирок удовольствия от удобства все новых и новых гаджетов?

На самом деле я бодро живу, в основном без этих мыслей, скатываюсь в обычное бодрое состояние всеядного равнодушия, перекормленный знаниями из интернета и бумажных книг. Бездумно воспринимаю все, что видит глаз и слышит ухо, как все вокруг. И вроде бы неплохо себя чувствую. Больше всего хочу благодушествовать без всякого чувства ответственности.

Наверно, истина — в этой жизни для самой жизни.

И вдруг во мне стала подниматься чудесная сверкающая волна, мир ожил чем-то тревожным и даже трагическим, и счастливым ожиданием.

6

Мы с Батей ринулись в полицейское отделение самообороны. Здание полиции выглядело функционально, подобно птице с хищным клювом-козырьком.

Кабинет был похож на пульт управления внутри модуля межпланетной станции. На экранах — изображения улиц района, и даже интерьеров квартир.

Полицейский в серебристой форме оператора, похожий на космонавта без шлема, отъехал от экранов на кресле с колесиками, долго изучал заявление.

— Вы кто?

— Родственники, — сказал Батя.

— Что можете рассказать?

— Исчез прекрасный человек. Совесть нации.

Космонавт стал заносить в компьютер данные Вени: биографию, где, при каких обстоятельствах…

— А, пришелец! Из гетто. Из бесполезных.

Я не понял, о чем он.

— А кто, по вашему мнению, мог убить вашего, э… родственника?

Перед моим взором возникла куча недоброжелателей.

Веня в качестве корреспондента журнала «Спасение» побывал в разных странах, и в Штатах, возмутился от массовой разрухи городов, из которых бежал бизнес, и стал расследовать безысходное положение оставшихся аборигенов. Встретился с матерями детей-самоубийц, обзавелся доказательствами. Скромные заметки с фактами коллективных самоубийств стали взрывом бомбы. С тех пор к нему лились потоки писем матерей, всех оскорбленных и обиженных, и каждому он старался помочь, пробиться к чиновникам, не желающим потрудиться, или стать поперек некоей силе.

Он стал известным журналистом, пишущим в электронные СМИ раздражающие статьи-расследования из «горячих точек» духовно угнетенных сообществ, которые накрыли весь мир пост-цивилизации. Он, как поэт Максимилиан Волошин, привечал в своей пустой холостяцкой квартире и левых, и правых, и беженцев, и даже прятал активных протестантов.

Я удивлялся, ведь, он прирожденный лентяй и поэт, и трудно было вообразить его колесящим по планете.

Он словно оправдывался: не хочет славы, вынуждают читатели, матери обездоленных, и приходится выполнять обещания.

У него появились недоброжелатели.

И я предположил:

— Его ненавидели приспешники олигархов. Из Консервативного национального фронта.

Космонавт молча смотрел на меня.

— Еще, многие из Независимого гражданского фронта.

Тот оживился.

— А, протестанты. Назовите фамилии.

Я растерялся.

— Не могу назвать.

— Они все… на одно лицо, — загоготал Батя.

Космонавт недовольно помолчал.

— Скажу вам сразу, надо подождать. Появится, никуда не денется. У нас не бывает убийств. Только самоубийцы.

— Так поищите среди них! — потребовал Батя.

Тот неохотно сказал:

— Говорю вам, надо подождать. У нас никто никуда не девается.

Мы не могли так уйти.

— Если бы ваш родственник…

— Хорошо, посмотрим среди самоубийц.

Функция полиции круто наводить порядок дубинками и тащить раком в автозак давно отмерла. Установился толерантный институт принуждения. Он нажал кнопку планшета, и долго разглядывал фамилии, приговаривая:

— Эти, как правило, не вписались в колею. Только причину выдать вам не сможем. Когда мозги набекрень — никогда не узнаешь причин.

Среди самоубийц Вени не оказалось.

— Хорошо, оставьте заявление. Хотя вряд ли. Его же нет среди самоубийц.

Мы вышли, не зная, что предпринять.

Все добровольные порывы, даже прежнее движение добровольчества — искоренены экономически: государство взяло на себя полностью функции обеспечения проживания, помощи больным, детям-сиротам, старикам и бездельникам, обеспечение дорогими лекарствами, поиски пропавших, в том числе убитых педофилами и прочими извергами. Все были поставлены в программу государственной помощи, кроме, конечно, юридических лиц гражданского общества — общественных организаций и мелкого бизнеса.

Мы нашли много добровольцев из числа почитателей Вени, согласившихся искать его, даже за границей.

Разбили город на квадраты, и стали стучаться в квартиры, искать в парках.

7

Вместо прошлых митингов и шествий на площадях теперь вспыхивают тут и там народные телеконференции. И там, и дома, стоит только нажать на кнопку карманного пульта управления, можешь участвовать в интерактивной дискуссии.

Это не похоже на былые тусовки по телевизору политической элиты, которая, как банда пирующих на отбросах идей истории, жадно побивала друг друга высокой моралью, чтобы прикрыть свои интересы.

Партии перестали существовать, поскольку были «party», то есть замкнутые внутренней дисциплиной части, не отражающие всего спектра новых идей. Возобладали полноводные «народные фронты».

В основном их было два — консервативный Национальный фронт, отражающий естественное развитие технологической цивилизации, и независимый Гражданский фронт — «неестественный», бунтующий против странного угнетения духа в результате автоматизации жизни. Как говорил Веня, они ничем не отличаются одна от другой, как «дама просто прекрасная и прекрасная во всех отношениях».

У фронтов были только теоретические споры. Уже не те, что встарь — не об изменении социальной системы, а что делать, чтобы избавить людей от одиночества в тесно сплетенной информационной цивилизации. Тут уже не было смысла ставить вопрос: насильственным или мирным путем? Это уже вопрос изменения сознания, а над сознанием невозможно совершать никакое насилие, кроме хирургического.

Новая власть сильных корпораций по-прежнему использует привычные методы, чтобы реанимировать единство — отдельными вспышками былого патриотизма, в парадах побед, праздниках нации, не давая слишком подниматься выгодным ей силам национализма и религии, чтобы не разрушить установленный порядок. И по-прежнему считает собирание земель главным условием единства, в то время как мир стал делиться на все более мелкие республики, — новая тенденция наиболее оптимального устройства справедливого мира.

Люди охотно откликаются на привычные призывы, но чувствуют, что происходит разрушение всех прошлых ценностей, и на самом деле наши корни, и память, и вся наша славная история — могут исчезнуть.

Я безоговорочно примыкаю к лагерю «бесполезного» протеста. Надо мной витает призрак иной, недостижимой свободы — нечто вроде солнечного облака, в нем не видно монстров, которые вылезут после того, как оно рассеется. И кажутся топорными недоброжелатели — закоренелые консерваторы, которых называем «гимнопевцами», почему-то выворачивающие «анатомию протеста» во что-то безобразно корыстное. Может быть, мои мозги промыты прогрессивными блогами, в которых ощущаю искренность — в них есть что-то для души.

Мы с Веней и Батей вышли из кафе-забегаловки после небольшой выпивки. На площади шла телеконференция для «зоны отчуждения». Где-то сверху, в воздухе без экрана, проявился располагающий к себе человек с извиняющейся улыбкой и округлыми примиряющими манерами — ведущий из Национального фронта.

— Что вы хотите? — ласково усмехался он площади. — Непонятно. Какой-то новой духовной революции?

Батя вытащил свой карманный пульт.

— Это вы когда-то пугали «цветными революциями»?

Хищный профиль Бати отразился на экране. Ведущий укоризненно повернулся к нему.

— Наконец, достигли невероятной свободы. Нам сейчас ничто не мешает. Все видят, какая жизнь настала. Наступил конец истории, которая раньше была кровавой борьбой интересов.