Обрез (сборник) - Аркадий Гайдар

За стеной отец зевнул, чиркнул спичкой. Слышно было, как мать бренчит стаканами, приготавливая чай.

Павлик, довольный, шмыгнул носом и облизнул губы. Вероятно, в другое время обидное замечание отца задело бы его, но сейчас он не обратил на него никакого внимания, потому что обещанная фуражка с лакированным козырьком крепко уселась на его голову и овладела его мыслями.

– Я вот насчет Пашки, – продолжал отец. – Скоро конец ему придет за собаками гонять. В городе, в исполкоме, сегодня учителя встретил. Назначают к нам вместо покойного Ивана Яковлевича. Спрашивает меня: «Ну, как у вас ребята?» Я говорю ему: «Ежели по совести сказать, то хуже наших вряд ли где найдешь. Сплошное хулиганье!» – «Ничего, говорит, вот именно поэтому меня к вам и посылают».

– За что же это? – заинтересовалась мать.

– Да ни за что. Ты думаешь, что ему в наказание? Вовсе нет! Это специально такой учитель. Он где-то раньше хулиганов-беспризорников обучал. Он в такой оборот их возьмет, что не пикнут. Да… – продолжал отец, понижая голос. – Комната ему будет нужна. Я ему намекнул, что у нас, дескать, снять можно. Так что ты сейчас помалкивай насчет учителя, а то еще, неравно, как кто свою предложит. Глядишь – десять целковых из кармана вылетели.

За стеной замолчали. Зашипел самовар, и кипяток с урчаньем побежал в чайник.

Сколько ни обрадован был Павлик известием о предполагаемой покупке фуражки, но все же даже эта новость ему показалась мелкой и неважной по сравнению с тем, что услышал он от отца о назначении нового учителя.

Павлик перевернулся и сбросил полушубок. Ему стало жарко. Он открыл рот и учащенно подышал. Было похоже на то, что кто-то посторонний тянет его с печи за ноги. Павлик не мог больше ни минуты оставаться на месте. Заполученная им важная новость рвалась на волю. Сознание того, что только он один – Павлик Алалыкин, по прозванию Ябеда, – обладает этой новостью, приятно волновало и в то же время мучило его.

Нужно было бежать и сообщить обо всем мальчишкам. Нужно рассказать им подробно. Если подробностей не хватит, можно выдумать их или, вернее, не выдумать, а допридумать. Какой учитель? Почему он не простой, а особенный? Когда приедет? Молодой или старый?

Павлик обул валенки, накинул ватное, перекрашенное из шинели пальто, схватил облезлую заячью шапку и тихонько выскользнул в сени.

Теплые мартовские сумерки мягкой влагой лизнули лицо. Выбежав на улицу, Павлик остановился, раздумывая, куда ему направиться: на Гончары или на Горки? Поколебавшись, он завернул на Гончары, потому что было ближе.

Павлик бежал вприпрыжку по истоптанной, порыхлевшей дороге. Возле церковной ограды четверо маленьких ребятишек лепили снежного болвана. Заметив Павлика, они с визгом и смехом схватились за руки и, приплясывая вокруг недолепленного болвана, громко запели неприятную для Павлика песню:

Павлик-Ябеда беда,

Козлиная борода!

Он кошек жрет,

Про мальчиков врет!

– Я вот вас! – пригрозил Павлик и наклонился за снегом.

Ребятишки, как воробьи, прыснули врассыпную. Павлик показал им вдогонку кулак и пошел дальше, будучи, в сущности, весьма доволен тем, что есть в местечке и такие ребятишки, которые и его, Павлика, боятся.

– Ябеда! – спокойно окликнул кто-то Павлика.

Павлик обернулся и увидел у церковной ограды Володьку Рыбакова. Павлик направился к Володьке, но, сделав два шага, он остановился и только сейчас сообразил, какую ошибку допустил он, направившись на Гончары, вместо того чтобы бежать на Горки.

Охваченный желанием скорей поделиться с кем-нибудь новостью, он совсем позабыл о том, что беспощадный Володька при первой же встрече непременно будет его бить – и бить за дело, потому что еще только на днях Павлик наябедничал своему отцу, секретарю местечкового совета, о том, что это Володька на прошлой неделе выколол стекло из памятника над могилой председателевой бабушки.

– Ябеда, пойди сюда! – повторил Володька. – Если не подойдешь, то догоню, хуже будет.

– Бить будешь, Володька? – заискивающе и жалобно поинтересовался Павлик.

– Буду, – хладнокровно ответил мальчуган и сплюнул в снег.

– А ты – не надо, – еще жалобней заныл Павлик. – Кто тебе велит драться? Ты ведь вон какой здоровый! Ты здоровше всех мальчишек, а я нет.

Последние слова Павлик сказал с тонким расчетом польстить врагу и воздействовать на его великодушие.

Но результат получился как раз обратный. Черный тонкий мальчуган зло рассмеялся и, сощуривая глаза, крикнул:

– Ишь, какая сирота казанская! Драться – так маленький, а ябедничать – большой. Поди сюда тотчас же!.. Или нет: встань на колени и ползи ко мне на четвереньках. Ну, раз… два…

Прядь темных волос выбилась из-под смятого картуза Володьки Рыбакова. Постукивая тонкой палкой по коску своего худого сапога, он чуть-чуть подался туловищем вперед, и Павлик понял, что еще секунда промедления – и он будет жестоко и беспощадно избит.

– Володька! – уныло завопил Павлик, оглядываясь по сторонам и неловко опускаясь на корточки. – А я тебе что скажу… Если не будешь драться, я тебе тогда такое скажу, какое ни один мальчишка еще не знает. Я и сам только что узнал. Такое интересное, что ежели это сказать хоть кому хочешь, хоть Кольке Горшкову, то он так и ахнет!

На этот раз, намекая на то, что Колька Горшков может первым узнать что-то очень важное, Павлик поступил очень хитро и умно.

Рыбаков выпрямился, поправил сбившуюся фуражку и, за презрительной гримасой стараясь скрыть овладевшее им любопытство, согласился:

– Ну ладно, выкладывай! Что еще такое ты подслушал?…

– А встать с четверенек можно? – робко спросил Павлик.

– Можно. Только ежели наврал и не очень интересное, то тогда и вовсе на пузо ляжешь.

Поднявшись, Павлик несколько раз подпрыгнул, разминая захолодевшие колени, и начал передавать Рыбакову свежие важные новости.

По мере того как он говорил, смуглое, пересеченное шрамом лицо Володьки становилось все серьезней, а тонкая, гибкая палка в его руках резче и злей чертила по снегу кривые узоры.

– Холостой или женатый? – задавал он короткие вопросы.

– Холостой… то есть он женатый, только жена его в другом городе… и дочка тоже в другом. А сын у него был, да только помер, – с азартом допридумывал Павлик, опасавшийся, что слишком короткий рассказ не удовлетворит Володьку и тот снова вернется к решению драться.

Когда совсем оправившийся от испуга Павлик кончил говорить, Володька положил ему на плечо худую, но цепкую пятерню. Павлик понял это как жест дружбы и признательности за сообщенную новость. Польщенный этим, он радостно хихикнул и в порыве благодарности хотел было дополнить свой рассказ новыми подробностями об учителевой бабушке, о его наружности, о прежнем месте работы, но тут он почувствовал, что Володькина пятерня крепче и крепче давит ему плечо, и это не понравилось Павлику.

– Если ты, Ябеда, об этом расскажешь еще кому-нибудь, то буду бить я тебя и за старое и за новое. Понял?

Не дожидаясь ответа, Володька потряс Павлика, толкнул его в сугроб, затем свистнул и легко перескочил через церковную ограду.

Убедившись в том, что опасный собеседник исчез, Павлик выкарабкался из сугроба. Отряхнул заячьей шапкой комья налипшего снега, оглянулся и, по-видимому подражая Володькиной манере говорить, прищурил глаз, опустил уголки губ и, посмотрев в сторону церковной ограды, на которую уселась черная галка, сказал, презрительно растягивая слова:

– Па-а-а-думаешь! Так тебя и испугался!

1934

Голубая чашка

Мне тогда было тридцать два года. Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной. Только в конце лета я получил отпуск, и на последний теплый месяц мы сняли под Москвой дачу.

Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи. А пришлось сразу подметать двор, подправлять ветхие заборы, протягивать веревки, заколачивать костыли и гвозди.

Нам все это очень скоро надоело, а Маруся одно за другим все новые да новые дела и себе и нам придумывает.

Только на третий день к вечеру наконец-то все было сделано. И как раз, когда собирались мы втроем идти гулять, пришел к Марусе ее товарищ – полярный летчик.

Они долго сидели в саду, под вишнями. А мы со Светланой ушли во двор к сараю и с досады взялись мастерить деревянную вертушку.

Когда стемнело, Маруся крикнула, чтобы Светлана выпила молока и ложилась спать, а сама пошла проводить летчика до вокзала.

Но мне без Маруси стало скучно, да и Светлана одна в пустом доме спать не захотела.

Мы достали в чулане муку. Заварили ее кипятком – получился клейстер.

Оклеили гладкую вертушку цветной бумагой, хорошенько разгладили ее и через пыльный чердак полезли на крышу.

Вот сидим мы верхом на крыше. И видно нам сверху, как в соседнем саду, у крыльца, дымит трубой самовар. А на крыльце сидит хромой старик с балалайкою, и возле него толпятся ребятишки.