Назия просит обойтись без поминок - Таха Кехар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я… Да, – запинаясь, произнесла Парвин. – Но работа еще в процессе. Не знаю, куда эта история меня приведет. Пока просто пишу.
«Хватает же наглости, – пьяно подумала она. – Прекрасно ведь знает, что я ничего не писала с тех пор, как меня выгнали из ее издательства».
– Чудесно, – улыбнулась Долли. – Просто надеюсь, что ты больше не пишешь тех жутких синдхских сказок. Лучше бы писала, как Назия. Ее книги живые, глубокие и смешные. Я просто влюбилась в ее предыдущий роман «Холодная война» – про неврозы высшего общества Карачи. Она, как никто, умела прописывать реалистичных персонажей, – Долли обернулась к Фариду и постучала пальцем по его колену: – Ты знал, что Назия прислала мне рукопись в прошлом месяце? Такой прекрасный роман. Опубликую его в следующем году.
Фарид в ответ осклабился, обличая бродящее в нем раздражение.
Парвин поставила свой бокал на подставку, лежащую на деревянном столе. Как может Долли сравнивать ее изысканные творения с посредственными сочинениями Назии? Парвин писала современные адаптации синдхского фольклора, а работы Назии были нафаршированы историями людей, живших на «правильной стороне» Клифтонского моста. Просто невозможно сравнивать сказки Парвин и бульварные романчики Назии. Парвин была убеждена, что она куда более талантливая писательница, несмотря на то, что ей не удалось заслужить такую же любовь и признание, как Назии.
– Назия как-то обмолвилась мне о нем, – соврала она.
– Вот как?.. – скептично протянула Долли. – Я удивлена, что Назия вообще с тобой разговаривала после… – она не успела закончить: суровое лицо Парвин посерело от ярости, и Долли живо прикусила язык.
– Расскажи нам, о чем этот роман, Долли, – попросила Наурин. – Она была очень скрытна, когда дело касалось творчества. Меня интересовало, о чем ее новая книга, но она мне никогда не рассказывала.
«С чего бы ей тебе что-то рассказывать? – подумала Долли. – Вы с мужем вечно доставляли ей одни неприятности».
– О трех мужчинах, влюбившихся в одну женщину, – сказала она вслух. – Назия писала об отношениях этой женщины с другими женщинами, которые любят этих мужчин.
Фарид достал свой мобильник и, сощурившись, проверил сообщения. Затем поднялся с дивана, прижал телефон к уху и, бросив громкое «Алло!», пошагал вон из комнаты. Захлопнув за собой дверь, он убрал телефон от уха и вернул его в карман. По лбу тек пот, заливая дужки очков. Он нервно снял их и промокнул носовым платком.
«Один из трех мужчин, о которых писала Назия, – это я?» – спрашивал себя Фарид, убирая платок обратно в карман. Сделав пару глубоких вдохов, он отогнал свои страхи, списав все на муки совести – паранойю, которая не отпускала его с тех пор, как он влюбился в Назию. «Долли не стала бы публиковать книгу о наших с Назией шашнях», – сказал себе Фарид.
Он громко выдохнул и принялся нажимать на телефоне кнопки, не желая сразу возвращаться в комнату и слушать, как женщины будут обсуждать тайны и интриги, которые Назия, вероятно, вплела в свою последнюю книгу.
Тем временем разговор в салоне пошел именно по тому пути, что предвосхищал Фарид.
– Мне уже не терпится прочитать этот роман, – Парвин сверкнула улыбкой, полной энтузиазма, пряча за ней свои опасения. – Но звучит довольно автобиографично, не думаете? Или я слишком глубоко анализирую пересказ Долли?
– Пино! – прогремела Наурин, укоризненно качая головой. – Прошу, хватит говорить подобное.
Назии больше нет. Из уважения к ее памяти пора перестать припоминать ее старые ошибки.
– Она не то чтобы не права, – отозвалась Долли, – книга и правда в чем-то автобиографична. И да, Пино, – она о нас.
– И ты собираешься ее издавать? – угрюмо спросила Парвин.
– Успокойся, Пино, – сказала Долли. – Я вырежу все недостоверные эпизоды.
Парвин грозно зыркнула на нее, ей слабо верилось, что Долли сможет сделать изложение Назией их истории удобоваримым для публикации. Ее душил смутный страх, что в книге не будет ни слова о несправедливых поступках самой Назии.
– Ача! А с каких это пор ты стала поборницей правды?! – взревела Парвин. – И как ты поймешь, где правда, а где она дала волю своему богатому воображению?
– Я знаю, что поступаю правильно, – с раздражением бросила Долли. – Не смей поучать меня лишь потому, что тебе обидно и завидно! Кроме того, это художественная литература, тут сам бог велел давать волю воображению.
– Завидно?! – повторила Парвин, потрясенная такими обвинениями. – Мне нечему тут завидовать.
– Но тебе ведь обидно! – прорычала Долли, указывая на нее пальцем. – Ты все еще расстроена, что я забраковала жуткие истории, написанные тобой. Кажется, ты все никак не поймешь, что читателям гораздо лучше без твоих синдхских романтических саг. Да и кому вообще не плевать на твои попытки современной адаптации «Умара и Марви»[6]? Нынешние читатели хотят историй о шикарной жизни. А что ты знаешь о шике? Ты второсортная графоманка, бесконечно оторванная от реальности.
Слова Долли утопили Парвин еще глубже в ее болото комплексов. Она вскочила на ноги, вне себя от ярости из-за очередной жестокой пощечины от женщины, которой явно нравилось втаптывать ее в грязь.
Наурин выставила руку вперед и отклонилась на спинку дивана.
– Хватит, вы обе! – сердито нахмурилась она. – Это прощальная вечеринка для Назии. Не время для распрей. – Наурин поглядела на Парвин, затем обернулась к Долли: – Выпьем чаю, а потом я прочту вам записку, которую Назия оставила в своем дневнике. Думаю, это поможет разрешить этот конфликт.
* * *
Сабин сидела в кресле-качалке в комнате матери и глядела в окно на свинцовое небо. Слезы стояли в ее глазах, подведенных сурьмой, но по щекам не текли. Комната совсем не изменилась. Деревянная кровать упиралась в оранжевые бугристые стены. Розовая простыня была аккуратно подоткнута под матрас и укрыта таким же розовым одеялом, которое Назия купила в магазине на рынке Зайнаб во время одной из их тайных экскурсий, когда Сабин была совсем еще ребенком, а Салим – частью их жизни.
– Розовый – мой любимый цвет, – сказала Назия своей четырехлетней дочери, торгуясь с продавцом. – Будет отлично смотреться в нашей спальне.
Но они покупали простыни и одеяло вовсе не для этой комнаты. Та спальня осталась в доме, который им уже давно не принадлежал. Единственное, что осталось у Сабин от той комнаты, – смутное воспоминание из детства: мать лежит, растянувшись на кровати – подушка под локтем, ноги обернуты стеганым покрывалом, – и ждет, когда Салим придет домой. Сабин всегда лежала возле нее, забывшись глубоким сном, и разбудить ее мог только тихий, будто мышиное копошение, скрип
