В Москве полночь - Вячеслав Сухнев

На полпути столкнулись с генералом.

— Что поделывали, Алексей Дмитриевич? — спросил Федосеев.

— Чаи гонял. А вы?

— А-а, — отмахнулся Федосеев. — Несерьезные люди, доложу! Сплошной треп ни о чем. Все выпытывали: помогаем ли мы Шаоне добровольцами. С чего взяли, а?

Все с того… Седлецкий вспомнил белобрысого наемника.

Когда его ввели, бородатый спросил:

— Это вы искали встречи со мной? Я правильно понял?

— Правильно, — сказал Седлецкий. — И в гости пригласили… правильно. Я не могу рисковать. А нам есть о чем поговорить, уважаемый Наби.

— Поговорить можно, — прищурился бородатый. — Правда, хотелось бы сначала знать, кого вы представляете.

— Здоровые силы в российском правительстве, которым надоела неопределенная ситуация в Шаоне. Нас не устраивает лавирующий премьер. Не устраивает и председатель парламента, готовый отдаться любому, только не России.

— Нас они тоже не устраивают, — кивнул Наби. — Продолжайте, пожалуйста.

— Мы могли бы договориться с коалиционным правительством Шаоны, ориентированным на суверенный и мирный путь развития республики. Мы смогли бы помочь вам, Наби, и вашим друзьям изменить военную ситуацию.

— Звучит заманчиво… А потом? Как в добрые старые времена — рука об руку к новой светлой жизни?

— Не язвите, — поморщился Седлецкий. — Россия всегда помогала и готова помогать Шаоне. Мирной, подчеркиваю, Шаоне. Нам не нужен костер у стены дома.

— Значит, переговоры с партизанскими командирами? — спросил Наби.

— Да, переговоры.

— К сожалению, — медленно сказал Наби, — я не готов дать немедленный ответ. Мне нужно посоветоваться с командирами других формирований. Хотелось бы также получить доказательства ваших полномочий. Или, по крайности, доброй воли.

— Пожалуйста. Вместе с нашей делегацией прибыла партия реактивных снарядов с химическими боеголовками. Она уже поступила на склады дивизии полковника Лопатина.

— Я знаю об этом, — сказал Наби.

А куда ж ты денешься, подумал Седлецкий. Вон как задергал кадыком… Но вслух продолжал:

— В качестве жеста доброй воли я готов уговорить полковника, который тоже разделяет мои взгляды, отдать вашему отряду эту партию.

— Отдать? — подался вперед Наби. — По акту?

— Нет, конечно… Вы должны имитировать нападение на дивизию. По вашим людям стрелять не будут. Только в воздух.

Бородатый долго молчал, прихлебывая остывший чай.

— Налить? — кивнул он на термос.

— Спасибо… Если позволите, у меня тоже есть вопросы. По прибытии в Москву я должен информировать людей, пославших меня сюда. Не возражаете? Первый вопрос: какими людскими ресурсами располагает движение? Мы готовы помогать перспективному партнеру.

— Понимаю. Деньги надо вкладывать в надежное дело.

— Вот именно. Так какие у вас ресурсы?

— Вопрос, согласитесь, странный в нынешней ситуации, — бородатый командир обвел взглядом пещеру. — И все же я отвечу… В горах действует около двадцати тысяч человек. Задачи и методы, конечно, разные. Но объединиться, по моим подсчетам, могли бы до десяти-двенадцати тысяч стволов. Это развернутая дивизия.

— Неплохо, — сказал Седлецкий. — Второй вопрос: что вам нужно в первую очередь? Оружие, медикаменты, продовольствие?

— Оружие, — сказал Наби. — Продовольствие мы добываем сами. А лечиться будем, когда все закончится.

— Ну, что ж, — хлопнул себя по коленям Седлецкий. — Чувствую, мы договоримся. Остается лишь уточнить способы связи.

— Об этом позже, — встал бородач. — Мы пока уйдем. А с вами останется наш человек. Не обижайтесь, придется связать. Для вашего же душевного спокойствия. Саид!

— Мне это не нравится, — помрачнел Седлецкий. — Вы злоупотребили моим доверием!

— Готов принести нижайшие извинения, — наклонил голову Наби. — Но сначала постараюсь убедиться, что моим доверием не злоупотребили вы.

Не так прост мальчик, подумал Седлецкий. Тем хуже для него. Умные нам не нужны. Сами умные…

9

В медленном, горячем и вонючем поезде Акопов осознал, как легко работается дома. Не надо было напрягаться, вспоминая слова совсем чужого языка. Не надо было постоянно помнить о чужих обычаях. В Бахрейне, например, он однажды из-за этих обычаев чуть не сгорел. Обратился на улице к женщине с каким-то нормальным вопросом. Нормальным для московской улицы. Женщина-то была одета совсем по-европейски. Но на Акопове был клетчатый палестинский бурнус. А борода подстрижена в кружок, как у шейха из пустыни. И его приставания к незнакомой женщине, пусть и не с праздным вопросом, оценивались однозначно.

Здесь в поезде не надо напрягаться. Ехали они с Юсупом и Назаром в разных концах плацкартного вагона, не поддерживая, так сказать, даже визуального знакомства. Рядом с Акоповым расположился небольшой табор среднеазиатских цыган-люли. Глава семейства, пожилой добродушный пузанок с усами раджи, едва поезд тронулся, пристал к Акопову с предложением скрасить дорогу бутылочкой сладкого вина. Покочевряжившись из вежливости, Акопов принял предложение. Хоть и удивился: цыгане с чужими не пьют. Значит, меняются обычаи… Хозяйка проворно достала по первому знаку мужа лепешки, зелень, холодное мясо, конфеты. Цыганята завертелись и зажужжали вокруг конфет. Мать цыкнула — ребятня исчезла.

Разговаривали Акопов с хлебосольным цыганом на том узбекско-таджикском смешанном наречии, который обжил хребты Зеравшана и Байсунтау и который понимают все от Нукуса до Хорога. Цыган плакался, что старший брат зажал «жигуль». Покупали его вскладчину, теперь он брату не нужен, поскольку тот недавно приобрел волгу.

— Совсем бандит! — стучал цыган по столу черным пухлым кулаком. — А у меня семья, сам видишь. Старший уже большой — на чем мальчику ездить?

И Акопов тоже плакался — на нехорошего начальника, настоящего бая, который не дает продохнуть, загонял по командировкам. Никак не хватает времени закончить строительство дома. И денег не хватает. Хоть и хороший навар получается у экспедитора, но что с того навара остается… Сам знаешь — тому дай, этому сунь. С удовольствием импровизировал Акопов, с деталями. Так они плакались друг другу, пока не опустела бутылочка, пока не закружили вокруг поезда вечереющие предгорья с размазанными пятнами солнечных ожогов по склонам.

Наконец, сморило цыгана. Акопов пошел умываться в залитый водой туалет с незакрывающейся дверью. Умылся и увидел у двери Юсупа. Тот лениво обмахивался журналом «Муштум», сложенным вдвое. Сигнал тревоги. Акопов сразу подобрался. Вышел в тамбур и обнаружил Назара.

— Двадцать шестое место, — сказал Назар.

Из расписания поезд давно выбился, и теперь Акопов даже приблизительно не мог представить, где они находятся. Вокруг поезда медленно вращалась выжженная солнцем полупустыня с редкими желто-зелеными зарослями верблюжьей колючки. Ее сладковатый запах, долетающий в раскрытые окна, не мог перешибить едкий дух старого, полного людей, вагона. От горизонта накатывала волна тьмы — ночь наступала быстро.

— Когда ближайшая станция? — спросил Акопов у проводника, пожилого таджика в мятой черной форме.

— Минут через двадцать, — сказал проводник, почесывая живот и зевая. — А может, через сорок. Если тебе, друг, бутылка нужна, то и станция ни к чему. Обратись только к дядюшке Расулу. У него все есть.

— А кто такой Расул?

— Я, кто же еще…

Так… Засветился Акопов с цыганом, на весь вагон засветился. Вот уже и бутылку предлагают. Нормально. Повесив на шею скрученное полотенце, Акопов, не торопясь, пошел по вагону. От полноты чувств принялся напевать старинный танцевальный мотив «Тановар». Его режиссер Гайдай в свое время для комедии приспособил. «Если б я был султан, я бы имел трех жен!» Напевал Акопов и весьма благожелательно разглядывал пассажиров. Земляков искал, надо понимать, этот невысокий симпатичный шерабадец. Когда подвыпьешь, охота с земляками покалякать. Нашел Акопов земляка. Правда, не совсем своего…

На двадцать шестом месте сидел молодой узбек. Светлый и легкий, как у Акопова, облегал его костюм — мечта провинциала. Образ дополняли желтые сандалии на босу ногу и небрежно брошенный в сетку над головой портфель из тисненой кожи. Бухгалтер, наверное. Или учитель. Плечи, однако, были широковаты для труженика умственного труда. А может, труженик в свободное от труда время занимался курашом — любимой борьбой узбекской молодежи…

Юноша в светлом костюме равнодушно посмотрел на Акопова и отвернулся. Чуть-чуть торопливее, чем нужно, отвернулся. И веки у него дрогнули. И в лице что-то изменилось. Такое происходит, когда человек, ведущий наружное наблюдение, не научился до конца контролировать свои эмоции, сталкиваясь с «объектом» лоб в лоб.