Автобиография - Юлия Шмуклер

"Что бы такое описать, - подумала я лихорадочно. - Роды: мужчины - не могут, женщины - боятся". Я написала несколько фраз - это был чистый тон, и они поворачивались в руке, как клинок. Я почувствовала, что заговорила, как Валаамова ослица. Торопясь, как на вокзал, я бросилась писать дальше и часам к двум ночи уже кончила свой первый рассказ, проливая по дороге слезы, но ни на минуту не переставая радоваться и держать весь рассказ в руках наподобие кучера. Слова горячими лошадьми выливались неизвестно откуда, из подсознания, и там же шла подготовительная работа: у меня было ощущение, что я, как лунатик, огромными шагами шастаю в темноте по большому дому, на все натыкаясь, но тут же выпрямляясь и примерно правильно выдерживая направление. Со второй половины меня несло напрямую и без единой помарки я вылетела в финал. Это было удивительно здорово - и такого одновременного напряжения всех способностей математика никогда у меня не вызывала. У меня сложилось впечатление, что я попала в мир задач потрясающей сложности, которые мне почему-то легче решать и где я полностью автономна. Это был настоящий полет.

Правда, на следующий день, когда отливка застыла, я ощутила где-то в начале уродливые выступы, искажавшие прекрасный круг совершенства. Они терзали мою душу буквально физически, но я не знала, как их найти и подточить. Из этого следовало, что я писать не научилась - как в четыре года научилась читать. Но между этими событиями лег мостик, и по нему стала перетекать информация. Я вспомнила тот белый дрожащий свет, свою веру в Бога и умершего пять лет назад отца - и написала "Чудо". Писала я его три дня, но перед каждым по месяцу думала. Стоило мне только обратиться к нему, как уже творилось что-то необыкновенное: фанфары какие-то пели, и что-то вздымалось и падало, как готический собор. Я ходила в состоянии интенсивного счастья и будто пела наверх, запрокинув голову. На третью ночь, написав арест отца и выложив эмоции, я почувствовала, что смертельно устала и хочу спать. Но текст прямо пихался в темноте и пришлось в постели его записывать, чтобы отвязаться. Я понимала, что хорошие вещи так не делаются и что я, наверное, несу графоманский бред. Само его обилие было удручающим.

Но когда я села перепечатывать его на машинку, я вдруг увидела, что написала прекрасный рассказ, только с корявым началом - и тут же как пузырьки от шампанского побежали у меня по крови - я почувствовала некое вознесение - и через пальцы ток пошел на машинку и виноградными лозами фраз я стала переделывать и украшать начало. Со второй половины строчки шли ровные, с большими интервалами между ними, и в написанном ночью не оказалось ни одной помарки. Когда я вижу нынешние страницы, где от правки белого не видать, а остаток я знаю наизусть - я даже не знаю, чему больше удивляться: тому ли, что такие большие рассказы писались набело, или тому, что можно научиться писать о результате одноминутного видения. Так как оно было уже четвертое в моей жизни (первое я видела года в три, на первом симфоническом концерте) - то я, наконец, догадалась, что это такое свойство моего подсознания, столь же присущее мне, как форма моего носа, который подкачал у меня сильнее всего, что у меня малость подкачало. Но если от носа я ничего хорошего не видела, то это свойство волшебное и полностью нос компенсирует. Не исключено, что они как-то связаны - во всяком случае, я получила их в одном джентельменском наборе от папиной семьи. В универмаге "Москва" продавались такие наборы: желанная кофточка, а к ней никому не нужный шарфик и флакон дорогих духов с продажным запахом.

После "Чуда" я решила, что писать научилась - душа моя была относительно него совершенно спокойна. Я даже решила, что открыла секрет писательства: надо подождать, пока труба запоет, и катать. Оказалось, что это не так. Сейчас, когда я собаку съела на своих неудачах, я знаю, что никого не интересует, как нажито богатство: по рублику ли, работающим колесом, или сразу тысячами, разрядами вдохновения. Важна общая сумма. Такие вещи, как созревание героя, вообще деньгами не оценишь, как рождение ребенка. Короче, это дело подсознания - как ему наживать и какие режимы выбирать. Сознание только задумывает, направляет, руководит и оценивает - а практические банковские операции осуществляет подсознание. Фраза вертится в голове до тех пор, пока она не остановится, и оракул "узнает" ее - вот она, и вот ее место. Иногда про какую-нибудь корявую и неказистую вдову известно, что это "она", а про украшенную пышную генеральшу - что "нет". Бывает, что падежи во фразе странным образом согласованы, смысла она не имеет, и выглядит как сигнал из будущего - и , действительно, только через месяц доходишь до куска, где она заключена в середине, и смысл при ней. Выглядит это так, будто рассказ уже существует, текст единственный и я его восстанавливаю. Интересно, что фразы подбираются по звуку, образуя звуковую вязь; в этом смысле русский язык предоставляет музыкальные возможности, неслыханные в других языках и феноменальную палитру ритмов. Одна буква "р" чего стоит, в которой прорва противостояния и будто на каблуке повернулся; а пение гласных, а широкие звуки, заставляющие красноречиво открываться губы, и даже шипящие пощелкивают и украшают. Когда я пишу, слова из одних корней как бы витают вокруг и сплетаются ручками; потом ритм несет и, встав на дыбы, ставит точку. Нельзя не видеть, что такой язык дан талантливейшему народу. Но чтобы звуки начали зацепляться, за ними должна лежать опора мысли: хорошие мысли порождают хорошие фразы и штампованные мысли дерьмовые. Иногда точное слово звучит, как выстрел - и это сладчайший из звуков в тексте.

В общем, рассказ надо зачать (сценой конца), выносить в страхах неполноценности, и родить согласованными усилиями всего организма. Роды ошеломляющий процесс и производятся большим колесом, которого не было у меня в математике. Каждая его лопасть - это текст, мгновенно пробегаемый и потом еще текст, мгновенно пробегаемый - и маленькие колесики еще подкручивают пропущенные фразы; оно растет, растет, становится огромным, выходит из моей головы и, захватив меня в свой обод, так что только ноги вздернуло, катит солнечным резаком по плану рассказа, разворачиваясь туда и сюда, разрезая материалы, притирая их гранями, и сбивая в твердое тело. Дальше, при перепечатке на машинку, в первом исполнении на публику, я это тело шлифую и превращаю в кристалл: я печатаю только то, что помню, а помню я только "правильный" текст. Текст един, и моя вера в это нерушима. Все, что я забываю - выпадает: у меня патологически плохая память, и в ней остается только цеплючее. Тот факт, что я пушкинских стихов не помню, а свои длинные рассказы помню наизусть, свидетельствует не только о моем возмутительном себялюбии, но и о том, что дело это мое кровное и личное, и я учу его днем и ночью. В сущности, я занимаюсь устным народным творчеством - только рассказываю сама себе.

Так как я знала, что "Чудо" - "в яблочко", я смогла усвоить еще один урок массовой психологии. Те из моих знакомых, которые читали мою графоманскую продукцию, обязательно находили в нем недостатки, давали советы, как его переделать и иногда делали это сами: в "Еврейском самиздате" рассказ появился с вырезанной серединой и измененным названием. Те же, кто меня в графоманской роли не наблюдали, никаких недостатков в рассказе не находили и утаскивали его к себе, как кошка котенка. Вот и прислушивайся после этого к голосу критики. Так как без критики нельзя, то я вышла из положения, найдя себе читателя No 1, читателя No 2 и так далее бывают люди с абсолютным литературным слухом. К ним я обращаюсь, когда моя душа меня гложет; когда же она спокойна, я - тоже, и мне никто не нужен. Я огляделась кругом в поисках рукоположения - никого что-то не нашла и так с той поры неположенная и хожу. Я ощущаю это как формальный непорядок, что никто меня не трахнул мечом по плечу - культурные традиции должны продолжаться, даже среди пустырей, помоек и могил, которыми сопровождается разрушение старого мира. Как поется в Интернационале: "весь мир насилья мы разрушим до основанья, а потом..." Потом обычно бывает суп с котом.

После "Чуда" я написала еще "Последний нонешний денечек" - и прошел испрошенный мной год, настало время отъезда. Сам отъезд был патетический по каким-то своим соображениям большевики не разрешили нам взять багаж, и ноябрьским мокрым вечером мы бежали втроем к самолету: я в своем коричневом пальто, с пишущей машинкой и тяжеленным портфелем с научными черновиками; справа пыхтел сын, в серой курточке, купленной для школы, тащивший картину, подаренную мне ребятами-математиками после защиты - причем с нее непрерывно разматывались белые тесемки и волочились за нами по мокрому асфальту; и слева поспевала мама в черном пальто с двумя сумками, приговаривая "пропали наши вещи". Впереди светила желтыми огнями "Каравелла", как оплот свободы и цивилизации - какой-то вежливый иностранец поспешил нам навстречу и подобрал наши тесемки - и мы ввалились еврейскими цыганами в салон, заполненный красными, желтыми и синими иностранцами, которые непрерывно говорили по-английски, как птицы.