И сегодня стреляют - Рыбин Владимир Алексеевич

– Раскомандовался, – кивнул Ведеркин на часового. – Меня посылал тебя-то искать, да послал я его подальше.

И принялся отвязывать веревку. Крикнул то ли дурашливо, то ли всерьез:

– Теперь славной команде славного корабля «Павлик Морозов» предстоят славные дела!

– Чего?! – изумился Матвеич.

– Мы не какие-нибудь. У нас имя есть.

Механик указал на нос катера, и только тут Матвеич углядел мелконькие буковки по борту – «Павлик Морозов».

«Вот так так, – думал он, напрямую пересекая Волгу. – Не зря, видать, снился утопленник. Не к добру».

А потом, как приблизился к заполненному людьми берегу, позабыл и об утопленнике, и о мужичонке с ружьем, и о всей неотвязной чертовщине.

Сгоревший дебаркадер топорщился возле берега черными ребрами. Чалить пришлось к барже, стоявшей неподалеку. Невесть что творилось на берегу, и Матвеич с механиком Ведеркиным боялись: захлестнет толпа. Но порядок при посадке был сносный.

Какие-то бабы, стоявшие у мостков, перекинутых с баржи на берег, решительно просеивали толпу: мужиков, хоть молодых, хоть старых, ругмя ругали, говоря, что их место в городе, в спасательных дружинах, одиноких женщин сдерживали, вежливо предлагая им подождать следующей оказии, пропускали только тех, что были с детьми, да просто детей, без родителей, зареванных, грязных до невозможности. И еще каких-то двух типов пропустили, без каких-либо вещей, в больничных халатах.

Велик ли катерок, а человек тридцать – сорок набилось в крохотную каютку, заполонило палубу. Сидели, считай, друг на друге, но все были довольны, лица так прямо посветлели у некоторых: как же – вырвались, спаслись, можно сказать. А какое там спаслись! Матвеич-то знал: самая опасность на воде поджидала. Метнется переполненный катерок от близкого разрыва, чуть повернется не так – и поминай как звали. Потому Матвеич старался не больно-то отвлекаться-оглядываться.

А оглянуться в этот час не мешало бы. Речные трамвайчики, баркасы, катера, лодки всякие носились поперек реки в обоих направлениях. Стон стоял на переполненных судах: бабы ревмя ревели, глядя, как полыхает город, как рвут его тело бомбами бесчисленные стервятники. Самолеты залетали и на Волгу, спокойненько нацеливались на суда, что покрупнее, пригоршнями высыпали бомбы. Река глотала их, отплевывалась пенными столбами воды. Пароходы шарахались от бомб, проскакивая порой в самой близи от катерка. Но Матвеич все равно старался не крутить колесом, только косился на встречные суда невидящим взором: без людей как-никак, могут и отвернуть. Лишь единожды остановил на них взгляд, заметив, как кто-то шурует по палубе метлой. Удивился чистоплюйству: до того ли? Но понял: не подметает, а зажигалки смахивает за борт. Да другой раз, когда мимо профырчала «Ласточка», как всегда по-старушечьи скособочившись и отдуваясь паром: «Спе-шу, спе-шу…»

Ближе к другому берегу самолеты отстали, и катера-пароходы вроде разбежались по реке – стало полегче. Но тут выпятился в окне рубки тип в больничном халате, загородил вид.

– Отринь, не стеклянный! – крикнул Матвеич.

Человек отодвинулся, но не исчез из окна, высовывался сбоку, смотрел на красное рулевое колесо – что-то его привлекало.

– Сгорела, что ли, одежа-то? – спросил Матвеич.

– Сгорела, – охотно ответил человек. – Как полыхнет, все и разбежались.

– Кто разбежался?

– Все, кого под замком держали.

– Тюрьма, что ли?

– Тюрьма. Только что решеток не было, а так – тюрьма.

– Что за тюрьма без решеток?

– Они ее больницей называли. А мы все здоровые, а нам не верили, а мы самые что ни на есть. Если бы дали пушку, мы бы пошли и самого Гитлера убили.

– Как это?

– Очень просто. Только это – военная тайна.

– Ты, часом, не сумасшедший? – Он впервые взглянул на говорившего. Человек как человек, только что в халате. Сказывали: безумца по глазам узнают. Но и глаза были нормальные, грустные, со слезинкой, как у всех в эту пору.

– Это они так говорят, но это неправда.

– Кто говорит?

– Докторами себя называют, а на самом деле – все шпионы и враги народа.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Матвеич бухнул ногой в стенку, вызывая механика. Тот не замедлил высунуться.

– Чего?

– Поди-ка поближе. – И когда Ведеркин совсем вылез, сказал тихо, косясь на окно: – Поглядывай. Сумасшедший на катере, а то и два. Кабы чего не вытворили.

– Эка невидаль, – отозвался Ведеркин. – Теперь все сумасшедшие.

– Да настоящий!

– А, так это, видать, из лечебницы разбежались.

Никак не обеспокоился механик. А Матвеич все косился на окно: ну как начнут куролесить, переполошат пассажиров.

Обошлось. Безумные тоже, видать, умом раскидывают, когда дело о жизни-смерти.

На полном ходу подлетели к береговым мосткам. Пять минут шума-гвалта и – задним ходом поскорей освободить мостки, поскорей опять туда, к правому берегу.

Не заметили, как вечер подступил. Не заметили, как снова рассвело.

Утром низко прошел одинокий самолет, выпустил непонятное облачко. Первой мыслью было – газы. Облачко истаяло и разлетелось тысячами листовок. Ветер понес их на головы людей, заполонивших береговую отмель, белыми и розовыми точками испятнал гладкую поверхность воды. Один листок залетел прямо в окно рубки, и Матвеич прочел его. Прочел и выругался так, как не ругался давным-давно. Высунулся удивленный механик, не слыхавший от Матвеича таких слов.

– Ты погляди, чего пишут, ты погляди! – Скомкал листовку, выбросил в окно. – Зовут беречь дома, театры, больницы, не давать разрушать их. Зар-разы!..

– Кто зовет-то?

– Как кто?! – Матвеич подумал, что и в самом деле к такому мог бы призвать и он сам. Встреться ему, к примеру, наш летчик, так бы он ему и наказал: гнать ворога, не давать ему разрушать дома да больницы. Но самолет был немецкий, и листовка немецкая. Чего они? Решили, что совсем вывихнули нам мозги?..

И вдруг увидел еще один самолет, низко летящий прямиком на катер. Крутнул руль так, что на палубе закричали. Сорвался кто в воду или просто перепугался – выяснять было некогда. Катер ударило близким взрывом, хлобыстнуло водой. Но не повредило – это бы он сразу понял. Только внизу, в звуке мотора, прибавилось что-то новое – зачавкало, закашляло там. И скорость вроде поубавилась. Нагнулся Матвеич, крикнул механику:

– Чего там?!

– А, черт! – донеслось снизу. Слабо донеслось, будто выговоренное сквозь зубы.

Наклонился еще, но ничего внизу не разглядел. В другое время остановиться бы, разобраться. Но некогда было разбираться. Да и самолет, гляди-ко, снова пошел разворачиваться над водой.

И опять пронесло. То ли сам вывернулся, то ли летчик был не меток, но лишь дважды водой хлестануло от близких взрывов. Самолет больше не нападал, но и катер почти перестал двигаться. Мотор захлебывался, подвывал, будто собирался заплакать. Бросить бы руль, полезть к механику – может, помощь нужна, – но в этом месте катер могло снести к песчаной косе, где сплошь мели, засел – и конец. Мотор задыхался, и чувствовалось, не тянет. Тогда Матвеич круто взял влево, решив подставить течению правую скулу, чтобы подтолкнуло. На палубе опять крики – куда, мол, назад-то, – и он тоже закричал, что вперед не выгрести, что одна надежда спуститься ниже и приткнуться где придется, лишь бы не засесть посреди реки.

Почувствовал: цапанул-таки килем. Но тут уж течение подхватило, понесло, да и мотор все-таки чуть подталкивал, хоть и захлебывался. Теперь можно было оглядеться. Берег Матвеич знал, но знал он также, что на острове, тянувшемся слева, нет ни одного мало-мальски подходящего места для причаливания, – сплошь пляжи с долгими отмелями. Разве что где-то уцелели мосточки, на которые прежде высаживались пляжники?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вместо мосточков усмотрел Матвеич развороченную бомбой баржу, крепко всосавшуюся в береговую отмель, кое-как развернул катер против течения, чуть снова не посадив его на мель, ткнулся носом в эту баржу, по-молодому соскочил на ее борт, чтобы захлестнуть швартовую петлю за что-нибудь, да не рассчитал, налетел на торчавший брус.