Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

— Вот как?

— Да и какое мне дело до этой дряни, из-за которой ты осмелился меня беспокоить?

— Неужели я в самом деле так нахален? И вы ни капли не виноваты в несчастье Анжелы?.. Но все же мне надо сказать вам кое-что насчет нее.

— Приходи завтра в контору.

Глаза юноши вспыхнули от негодования. Заводчик попятился назад, сделав вид, будто уходит. Он чувствовал, что может произойти нечто весьма нелепое и неприятное. Но Огюст удержал его за руку.

— Вы выслушаете меня, — сказал он, — и не завтра, а сию минуту.

— Ну что ж, — заявил Руссеран, стараясь скрыть охватившее его беспокойство, — если тебе нужно срочно сообщить мне что-нибудь важное, зайдем в сад.

И пропустив ученика вперед, он вошел в калитку.

— Вы — лицемер, подлец! Вы обольстили мою сестру! — вскричал Огюст.

— Что? — воскликнул Руссеран. Его и без того красное лицо внезапно побагровело. — О чем ты говоришь, гаденыш? И зачем так кричать?

— Я говорю, что вы — негодяй, и вы ответите за свой поступок, не то я убью вас, как собаку!

Руссеран никак не ожидал подобного требования. На мгновение он просто опешил, но, взглянув на Огюста, успокоился. Как, этот босяк, этот оборванец, этот жалкий червяк осмелится поднять на него руку? На него, человека богатого, солидного, всеми уважаемого, человека, в доме которого бывают депутаты и сенаторы?! Да и сам он может выставить в провинции свою кандидатуру, и его изберут в палату! Император за особые заслуги наградил его орденом! Нет, это уж слишком!

— Послушай, — обратился он к Огюсту, — ты сын моего старого товарища, и я об этом не забываю. Я не хочу, чтобы тебя арестовали за попытку шантажа. Однако ни ты, ни кто-либо другой из вашей семьи больше не получат от меня ни гроша. Только не вздумай снова меня пугать, иначе я позову полицию! — И, обращаясь к самому себе, он воскликнул негодующе: — Нет, нет! Я был слишком добр, и добротой моей злоупотребили. Но это послужит мне уроком!

— Значит, вы отрицаете? — спросил Огюст.

— Тебе хочется, чтобы я сознался и дал тебе денег за то, что ты будешь молчать и оставишь меня в покое? В конце концов я тороплюсь, — добавил он, желая поскорее кончить дело миром. — Говори, сколько тебе надо, чтобы я больше никогда не слышал ни о тебе, ни о вашей семейке? Ну, живей: сколько?

Он порылся в портфеле, вынул кредитный билет и протянул его Огюсту.

Молодой Бродар взял ассигнацию, разорвал в клочки и швырнул их в лицо хозяину. Тот инстинктивно нагнулся, чтобы поднять их. С быстротою молнии Огюст выхватил нож, висевший на верхней пуговице его жилета, и, бросившись на Руссерана, нанес ему в голову такой удар, что тот с диким криком, словно раненый зверь, рухнул наземь. Кровь заливала ему лицо.

Огюст обратился в бегство.

VI. В комнате проститутки

Анжела почти не знала жизни, особенно неприглядных ее сторон. Но монахини в школе говорили ей, что есть Бог, который печется о праведниках, и она поверила этим прислужницам божьим.

Движимая чувством материнской любви и стремлением жить честно, Анжела убеждала себя, что сумеет вырастить и воспитать дочь, не прибегая к чьей-либо помощи. У нее были причины покинуть родительский кров, и она покинет его, вот и все. Это ее долг, это необходимо, и чем раньше — тем лучше: так она разом покончит со всеми попытками узнать ее тайну.

И вот, в тот же день после горьких раздумий она ушла из дому с Лизеттой на руках и направилась к Монмартру.

Как-то она спросила Олимпию и Амели, чем они занимаются; те сказали, что служат танцовщицами в «Элизиуме». Анжела не видела в этом ничего особенного. Сама еще почти ребенок, она ровно ничего не понимала в подобных вещах, хоть и стала матерью. До того рокового случая ее жизнь, полная лишений, проходила в тяжком труде, и она не могла выбраться из заколдованного круга нужды, как слепая собака — из вращаемого ею колеса.

Она долго разыскивала Олимпию и Амели. Швейцар танцевального зала не знал, где они живут, и посоветовал дождаться начала танцев. Наконец подруги пришли. Анжела поведала им свое горе, хотя рассказала далеко не все: в глубине ее сердца всегда оставался наглухо запертый уголок.

Обе советчицы были одного и того же мнения:

— Надо подыскать ей меблирашку.

— Но ей не сдадут, — сказала Олимпия, подумав, — ведь у нее нет билета.

— Ну что ж, она зарегистрируется, это же очень просто!

— Но она годами не вышла.

— Ерунда! Разве для этого нужно свидетельство о рождении? Ведь получить билет проще простого. Николя его достанет, и, быть может, даже в кресло садиться не придется, если эта девчонка настолько застенчива. Итак, решено, — продолжала она, обращаясь к Анжеле, — ты вступаешь в нашу Богом проклятую рать, и отныне твое имя будет занесено в толстую книгу префекта полиции.

— А что это значит? — спросила Анжела.

Амели хотела ответить, но ее прервала Олимпия и, ничего не скрывая, объяснила Анжеле все самым подробным образом в таких выражениях, от которых бедняжку бросило в жар. Дылда рассказала ей об обязанностях женщины с билетом: она должна следовать за первым встречным, каждые две недели ей надлежит являться на медицинский осмотр, по малейшему поводу ее могут отправить в Сен-Лазар[9], за ней следит целая свора грязных бестий — агентов полиции нравов[10], их надо подмазывать, иначе неприятностей не оберешься. К тому же за билет надо платить: с проституток государство берет больше налога, чем с представителей других профессий. А дела порою идут совсем плохо… Словом, веселого мало, а в довершение всего — дурные болезни, на целые месяцы пригвождающие к постели в больнице, именуемой «Берлога», где несчастную жгут и кромсают, как говяжью или свиную тушу. Ее и арестовать могут ни за что ни про что, и в тюрьму упечь, хоть бы она и не сделала ничего дурного.

— Вот что это такое — заключила Олимпия. — Теперь бери билет, если хочешь!

Но Анжела запротестовала.

— О нет! — воскликнула она, прижимая к груди Лизетту, которая, широко раскрыв глазки, следила, как в густом тумане колышется пламя газовых рожков. — Нет, нет, я хочу быть честной!..

— Ну, милочка, — грубо возразила Амели, — раз ты корчишь из себя чистюлю, мы тебе не нужны; в таком случае, мы ничем не можем тебе помочь.

— У каждого свои взгляды, — вмешалась Олимпия. — Она еще молода, все ей представляется в розовом свете. Но это ненадолго… Не пройдет и трех недель, как она убедится, что в Париже женщина с малюткой на руках не может жить своим трудом. Никогда! Разве все мы не прошли через это? Разве не мечтали сохранить честь?