Дом на берегу океана, где мы были счастливы - Аньес Мартен-Люган

Кароль заполнила пустоту, заняла пространство, в котором я мог утонуть, я скрывался в ее теле, как в убежище, позволял ей демонстрировать меня, красоваться в компании собственного пианиста-виртуоза, но при этом не понимал, что во мне ее привлекает. Я почти всегда был мрачен, я был асоциален. Я представлял собой противоположность тому, что можно было считать идеальным мужчиной.

Мы встречались в промежутках между гастролями. Мне этого хватало, чтобы сохранять равновесие. Когда ее не было рядом, у меня была музыка. А когда музыки не было, рядом оказывалась она. Я по-своему любил ее. Первое время она не ждала от меня ничего сверх того, что я ей предлагал.

А потом однажды заявила, что хочет ребенка. Временная причуда? Но ведь проблемы с психикой были не у нее… Впрочем, об этом я почти забыл. Может, она меня на самом деле не знала? Не понимала того, что зреет во мне и откуда я вышел? Да и с чего бы ей это знать? Этого не знал никто, кроме человека, которого я потерял. Кароль видела меня лишь тем, кто соответствовал ее представлениям обо мне.

Я во второй раз в жизни захотел поверить, что могу жить как нормальный человек и строить будущее. Поэтому я дал ей этого ребенка. Натана.

Я резко остановился, перестал играть.

Почему ей это пришло в голову? Откуда взялась эта идея, обреченная медленно, но верно разрушить равновесие, которого, казалось, я сумел достичь? Разве я мог представить, что встреча с Кароль подарит мне любовь сына и подтолкнет меня к возвращению в этот дом спустя двадцать лет?

– Давай со мной на пробежку! – крикнул с порога Натан.

Я заворчал.

– Сколько можно замыкаться в своей музыке, папа?!

Глава десятая

В другом месте

Лиза сегодня решила пойти в университет. Вообще-то она училась спустя рукава. Мне бы упрекать ее за это, но не получалось. У меня не осталось времени на споры с дочерью. Как и желания спорить. Когда я, отодвинув в сторону все проблемы, пробовала напомнить ей, что нельзя пропускать занятия, она язвительно отвечала, что у нее все впереди и она еще успеет поучиться. Воспоминания, которые мы с ней сейчас создавали, значили для ее будущего гораздо больше, чем какие-то занудные университетские предметы. Я бы хотела, точнее, должна была бы возразить, что как раз в эти месяцы определяется ее судьба, что упущенные моменты студенчества не наверстать, что ее существование, в отличие от моего, не заканчивается прямо сейчас, а поставить жизнь на паузу невозможно. Но мне недоставало смелости.

Ее неожиданное желание отправиться на занятия удивило меня, но я постаралась скрыть это. Я наблюдала за тем, как она собирается, заталкивает ноутбук в сумку и смотрит в зеркало в прихожей. Старается хорошо выглядеть ради какого-то парня? Я часто задумывалась о том, чего еще буду лишена. И сейчас я нашла очередной повод для сожалений: вряд ли мне доведется увидеть свою дочь охваченной любовной лихорадкой, с отчаянно бьющимся сердцем. Будет ли она страстно влюблена? Пока, полагала я, она далека от этого. И в этом виновата я.

Лиза вела себя как-то уклончиво и вроде бы торопилась, что совершенно не было на нее похоже. Впрочем, перед тем как расстаться со мной, она убедилась, что ее уход меня не огорчит. В ответ я изобразила губами поцелуй. Открывая входную дверь, она обернулась ко мне:

– Мама… я…

Она тяжело вздохнула, будто пыталась отогнать какие-то мысли.

– Нет, ничего… не волнуйся. Встретимся вечером?

Едва различимый надлом в ее голосе заставил мое сердце сжаться. Я сделала над собой усилие и улыбнулась ей. Она на мгновение застыла, а потом молча ушла. Моя слабость нарастала, и одновременно со мной тускнела Лиза.

Долго пережевывать мрачные мысли мне не пришлось. Когда стало ясно, что конец близок, мои сестры, как обычно, вдвоем, не спрашивая моего мнения, решили освобождать от работы один день в неделю, чтобы проводить его со мной. Они явились незадолго до полудня и подвергли меня еженедельному осмотру. Я не сопротивлялась. В спорах с младшей сестрой они всегда побеждали. И потом это их успокаивало – или наоборот, в зависимости от моего состояния, – поскольку они ощущали себя полезными. С моими лечащими врачами они договорились, что будут сопровождать меня до самого конца. Только их руки я пока выносила, только им позволяла трогать мое тело, хотя обычно я отключала от него свой разум, когда они спрашивали о моем состоянии. В такие минуты я была далеко отсюда, мой взгляд становился пустым, а кожа бесчувственной. Тело больше мне не принадлежало или, по крайней мере, отказывалось посылать сигналы вторжения. Оно меня защищало. С ума сойти, защиту обеспечивает тот, кто предал меня! После проверки моего состояния сестры щелкали пальцами у меня под носом, чтобы я вернулась к ним, и оглушали меня рекомендациями и советами насчет замены одного лекарства другим.

А потом, по завершении медицинской пятнадцатиминутки, я наслаждалась их обществом. Мы устраивались за низким столиком, за которым обедали подростками, они готовили мои когда-то любимые блюда, и я заставляла себя немножко поклевать, чтобы не огорчить их и не напугать. Мы сочиняли друг для друга сказку, и они это прекрасно понимали. Поев, я ложилась на диван, а они садились на пол поближе ко мне, и мы разговаривали.

Точнее, я слушала их. Сестры рассказывали мне о своих мужьях, о моих племянницах и племянниках, жаловались на то, что боятся старости, – эти жалобы были их прямой обязанностью, мне хотелось, чтобы они сетовали и придумывали для меня кризис сорокалетнего возраста со всеми подробностями. Они наперебой доказывали насущную необходимость инъекций ботокса и утренних пробежек. Я смеялась. Им от этого становилось легче, мне тоже.

В тот день они погрузились в воспоминания детства. Такое случалось очень редко. Уже давно мы жили настоящим, и это никак не было связано с моей болезнью. Мы никогда не мусолили прошлое. Нам это было не интересно. Мы жили.

На этот раз что-то изменилось. В особенности для моих сестер, которых одолела ностальгия. Нашу историю мы пока еще разделяли втроем. От семьи, в которую помимо нас входили родители и обожаемая тетя, остались только мы. Скоро их будет лишь двое из троицы девчонок с именами, позаимствованными из другой эпохи.

Откуда у папы и мамы взялась такая странная идея? Сейчас никто не обращал на это внимания, но в детстве родительский выбор