Инфант (сборник) - Иван Евсеенко

Чистейший – только что из душа, с еще влажными волосами, аккуратно расчесанными назад к затылку, одетый во все новое и пахнущий одновременно дезодорантом и одеколоном, он горделиво прошел в кухню, наполнил граненый стакан ацидофилином, залпом осушил его и деловито, почти дикторским баритоном изрёк:

– Всё! Баста! Отныне будет другая жизнь – трезвая и светлая!

Лена – жена Василия, домывавшая в ту минуту посуду, в ответ тяжело вздохнула, снисходительным взглядом окинула неожиданно приосанившуюся фигуру мужа и смиренно продолжила свое нехитрое дело.

– Не веришь, что ли?! – с опаской, точно пробуя собственную твердость на зуб, спросил Василий, – вижу, что не веришь. Что ж, слова тут действительно ни к чему. Сама все увидишь и прочувствуешь! А Василий Васильевич готов к труду и обороне?

Василию Васильевичу три месяца назад исполнилось семь лет, что означало относительную причастность к общеобразовательному процессу. Еще в середине июня ему предусмотрительно был куплен вместительный рюкзак, пенал, дневник и прочие школьные принадлежности. Стоит ли говорить, что на фоне нескончаемого пьянства Василия-старшего, похожие по значимости внутрисемейные события давно не выглядели исключительными? Водка словно разбавляла их, делая в итоге рядовыми и серыми. Зато теперь, когда неожиданная трезвость, подкрепленная невиданной доселе твердостью намерения, тяжелыми ударами постучала в дверь Перепелкиных, первое сентября за считанные часы стало набирать обороты и превращаться в реальный праздник.

Вдумчиво и сердито Василий-старший рассматривал новенькие, еще пахнущие типографской краской учебники сына. Аккуратно, столовым ножом разрезал склеившиеся страницы; листал не заполненный дневник, мял двумя пальцами разноцветные новомодные ластики.

– М-да, – вздыхал он, – кабы в мое детство такие штамповали, может папка сегодня не каменщиком горбатился, а кем-нибудь поважнее, да мать?

Лена послушно, но все же как-то угрюмо кивала головой, видимо не шибко веря в намечающиеся трезвые перспективы их многосложной семейной жизни. Да и можно было понять ее – за восемь лет натерпевшуюся, уставшую, так рано запретившую себе радоваться. Ведь сколько раз Василий-старший «брался за ум», сколько обещал не пить или даже если и пить, то как все нормальные люди – по праздникам. В ход шло всё: принудительное изъятие заработной платы, добровольная отдача ее же; приурочивание начала очередной трезвой жизни к Новому году, Дням рождения и даже к пятилетию супружеской жизни. До сих пор на старой батарее, не крашенной аж со времен сдачи дома, «тайными знаками», понятными лишь членам семьи, чернели многочисленные зарубки, сделанные с помощью столового ножа самим Василием. По ним глава семьи определял, сколько дней остается до конца очередного запоя или же до начала трезвой жизни. (Количество дней, Василий-старший, разумеется, отмерял себе сам.) Но ничего не приносило ожидаемого результата. Водка в виде поллитровки, чекушки, а то и залетного «мерзавчика», появлялась словно из неоткуда в самый неподходящий момент, а чаще всего тогда, когда непоколебимость Василия-старшего достигала железобетонной твердости. Однажды, совсем уже отчаявшись, Лена, по совету подруг, отправилась за помощью к местной колдунье Элеоноре Эдуардовне, проживающей в соседнем доме. Та, за далеко немалую сумму, устрашающе закатывая глаза к верху, где-то с полчаса колдовала над фотографией запойного супруга. Поджигала и гасила церковные свечи, заставляла заплаканную Лену пить кофе, после чего зловеще разглядывала вылитую на блюдце кофейную гущу. Прошло около часа и Элеонора Эдуардовна с приторной улыбкой на перепудренном лице выдала, что недели через две муж обязательно угомонится, обретет стойкое отвращение к спиртному и в итоге семейная жизнь волшебным образом наладится. Но прошли эти самые две недели, потом месяцы, годы, а Василий-старший как пил, так и не думал оставлять своего убийственного занятия.

– Всё, – обращаясь то ли к Лене, то ли к самому себе, неожиданно захлопнул школьный учебник Василий-старший, – давай, собирайся и сына наряди, пойдем, прогуляемся по району, в хозяйственный заскочим. Есть намерение в коридоре новые обои поклеить. Надоел этот коричневый беспредел.

И они пошли, втроем, как ходили когда-то давно, казалось, в прошлой, теперь уже не существовавшей жизни. Да и впрямь, была ли она?

Восемь лет назад присмотрел, уставший от сверхсрочной службы старший прапорщик Перепелкин худенькую продавщицу из рыбного отдела магазина, с прилипшим еще в перестроечные годы прозвищем «Пьяный». Показалась тогда бравому прапорщику эта миниатюрная продавщица такой нежной, беззащитной, а главное, скромной, что при мыслях о ней начинало трепетать в груди у Василия сердце, как сам он частенько сравнивал: будто малёк в ладошке. Да так, что захотелось ему вскоре не только откормить понравившуюся девушку, но и взять замуж.

Присмотрелась и Лена к Василию. Глянулись ей военная выправка, твердый взгляд и способность давать незамедлительные ответы, на, казалось бы, неразрешимые вопросы. Было что-то в этой способности Василия, от нарисованного Леной еще в детстве образа настоящего мужчины.

– Сильный он и надежный! – гордо хвасталась она перед завистливыми подругами, когда те, на все лады пытались отговорить Лену принять предложение от сомнительного ухажера. (И с чего им так казалось?) – Своих-то дохляков бедолажных сами на руках носите, а у меня всё как надо!

Да и, в общем-то, таков он и был на самом деле, старший прапорщик Перепелкин – человек на тот ответственный момент решительный и бескомпромиссный.

Лена, воспитанная без отца и имевшая в паспорте вместо отчества, «матчество» – Александровна, не знавшая с малолетства сильного мужского плеча и защиты, частенько вспоминала, как ее будущий муж лихо поставил на место, так часто домогавшегося до нее в то время кладовщика Семёна.

А было это так. Подкараулив злодея в разделочной, нанес Василий несколько превентивных ударов по распухшему от длительного возлияния лицу похотливого кладовщика. А затем, для пущей убедительности, подвесил негодника за ворот пиджака на мясной крюк. Провисел на том крюке Семён в гордом одиночестве до самого утра, пока уборщица и подоспевшие к открытию продавцы, не сняли его – измученного, голодного, осознавшего свое недостойное поведение. После этого инцидента, даже участковый приходил пару раз домой к Перепелкиным, настоятельно рекомендуя Василию в следующий раз разрешать возникающие споры и недоразумения законными методами…

«Куда всё это делось?» – частенько задавала себе вопрос Лена. Но ответа не находила. Потому как, скорее всего, одному Богу было известно, куда, ну, или же магазину со странным названием.

Жили они поначалу мирно и ладно. Василий устроился каменщиком в местное строительное управление, а Лена, до того как забеременела, продолжала работать в «Пьяном». Позже, когда появился Василий-младший, жизнь парадоксальным образом стала скатываться вниз, оставляя светлые, беззаботные дни далеко позади. Что явилось причиной, сложно было понять. То ли возгордился Василий-старший с появлением сына, то ли еще что, но в итоге, расслабился по полной. Вроде как на радостях расслабился-то, но не было конца этой радости, как в те дни, так и до сегодняшнего времени.

– Сынуля, а не хухры-мухры! – гордо хвастался он перед собутыльниками, пробуя тяжелым кулаком крепость, когда своего, когда чужого стола, – моя кровь! Не переведутся, значит, Перепелкины-то! Так-то!

Поначалу Лена терпела и даже пробовала иной раз участвовать в непрекращающемся празднике жизни мужа. Выпивала, закуривала, вникала в новоявленных друзей и даже подруг, внутри себя оправдывая суженного, но вскоре поняла, что радость эта мужнина уже и не радость, а какая-то затянувшаяся вакханалия и она – мать недавно рожденного ребенка полноценно в ней участвует.

Много чего пережили и натерпелись друг от друга молодожены в тот начальный период – то ли медовый, то ли полынный. Трепали изо всех нерастраченных сил свои молодые, еще не порченные жизнью нервы.

Василия-старшего с годами тоже многое стало не устраивать в молодой и как впоследствии выяснилось, не такой уж хрупкой жене (Лена со временем так научилась давать отпор распоясавшемуся супругу, что тот ее иногда всерьез побаивался).

То ли от длительного питья, то ли еще от чего, заподозрил он ее в измене и не просто в измене, а в том, что сын его Василий-младший не от него произведен на свет. Виной тому стала случайно найденная записка от некоего Петра Сергеевича, в которой последний клятвенно обещал заботиться (в случае чего) как о Лене, так и о ее сыне. Взбесила эта записка Василия-старшего до невозможности, довела, как говорится, до белого каления.