Мой бедный Йорик - Дмитрий Вересов

Так и большие дома. Легкую щитовую хибарку можно подпереть балясиной, кое-где забить доской, в конце концов приподнять ее автомобильным домкратом и поставить на место. А огромный загородный дом стареет всей своей лишней площадью, всеми своими архитектурными излишествами. Дают о себе знать башенки, эркеры, мезонины, балконы, веранды. Современный строитель посмотрит на такого пациента и скажет, что ремонтировать тут нечего, легче сломать и заново построить. Вот и с людьми так же: легче убить иного человека и заново родить…

— Так все и было. С этого все и началось. Она была маленькой гардеробщицей, он — пьющим художником. Он подавал надежды, она — одежды…

Иероним Лонгин полустоял, полусидел на высоком металлическом табурете в окружении мольбертов, холстов, подрамников. Точно такие табуреты можно встретить у барных стоек в ресторанах, кафе и ночных клубах. Табурет и был куплен по пьянке за очень большие деньги в одном из городских питейных заведений.

Год назад Иероним ввалился сюда под утро, неся тяжелую барную табуретку на худом плече. Тогда в мастерской так же одиноко среди мертвой натуры стоял другой художник, высокого роста, с большими руками и косматой седой головой.

— Ты опять пьян? — спросил он строго, едва повернув голову в сторону вошедшего.

— Отец, посмотри, что я тебе принес!

Барная табуретка, покидая худое плечо и слабые руки, грохнула об пол, и старый дом дрогнул и заворчал опорами и перекрытиями.

— Ты похож на солдата из ополчения герцога Бургундского с бомбарделлой, — отозвался вслед за домом старый человек. — Зачем ты это сюда припер?

— Это тебе для работы, — сын стал двигать тяжелую, рассчитанную на нетрезвого седока, мебель к отцу. — У тебя же больные ноги, а ты привык работать стоя. Будешь теперь сидеть стоя.

— Сидеть стоя… Привык работать… — пробормотал старик. — С этой штуки высоко падать.

— Да она же не выше твоих ног!

— Все-таки падать с собственных ног как-то сподручнее…

— Скажешь тоже!

— Послушай, Иероним…

Странное имя, больше подходящее к историческому портрету, чем к современному человеку. Присутствующие в мастерской изображенные лица ушедшей в прошлое эпохи, казалось, смотрели на обладателя этого имени с недоумением. Ткачиха Кузина, комбайнер Подтелкин, рабочий Гвоздарев, генеральный секретарь Леонид Брежнев и… Иероним.

— Послушай, Иероним… Дышал бы ты в сторону Леонида Ильича!.. Я всегда считал, что настоящий художник должен сторониться богемы и ее сомнительных удовольствий. Поверь моему опыту. Это только мешает мастеру. Твои пьянки… Твои пьянки — это еще полбеды. Хотя и полбеды немало… — он задумался, видимо упустив мысль, или засмотрелся на какую-то из своих недописанных работ. — Пусть молодая жена ругает тебя за пьянки, загулы, за то, что ты не ночевал дома. Не буду отнимать ее горький хлеб…

Сын посмотрел на портрет Брежнева на фоне колосящихся хлебов и комбайнов. Отец перехватил его взгляд и нахмурился.

— Я скажу тебе, как художник художнику, — старик хлопнул широкой ладонью по барной табуретке и закричал: — Не пей за работой! Даже грунтовать холст не смей в пьяном виде!

— Неправда, отец. Я не пью за работой уже… три месяца.

— С каких это пор?

— С тех пор, как женился. И вообще… сегодня не в счет. Мы отмечали победу в конкурсе Сашки Репейникова.

— Не твою, а Репейникова! Ты догадываешься, почему победил он, а не ты? Потому что судят по вечным канонам. Как же можно судить твои работы, если в них нарушаются каноны живописи? Ниспровергатель! Экспериментатор! Искатель! Ты отличаешься от меня, реалиста… хорошо, — социалистического реалиста… никогда не стыдился этого эпитета!.. тем, что я работаю на трезвую голову. Тебе же для работы нужно впадать в транс. При помощи водки, еще чего… Ты говоришь, что уже не пьешь? Даже это мне боязно слышать. Значит, тебе понадобится не водка, а другой замутнитель сознания. На трезвую голову эту мазню, которую ты называешь авангардом, не нарисуешь. Вчера как раз показывали по телевизору выставку картин, нарисованных животными. Свиньи, вороны, обезьяны тоже рисуют… Там не хватало твоих работ, Иероним…

Опять странное слово повисло в воздухе. Старый художник, словно впервые, прислушался к нему.

— Я назвал тебя когда-то Иеронимом, едва не разведясь из-за этого с твоей матерью. Я мечтал когда-то, что мой сын станет настоящим художником, который будет не малевать, а священнодействовать…

— Похоже, что ты мечтал видеть меня иконописцем?

— А ты думаешь, между иконописцем и реалистом такая уж глубокая пропасть? Разве в святом лике Богоматери не проступает усталое лицо черносошной крестьянки?

Иероним посмотрел на портрет знатной ткачихи Кузиной, во всем облике которой читалось, что настоящее ее призвание известно многим, даже очень многим, мужчинам.

— Проступает, — согласился сын. — Но ведь и я использую реалистическую манеру. Ты видел мою последнюю работу «Аленушка, разговаривающая по мобильнику»?

Отец вздохнул и тяжело опустился на высокую барную табуретку.

— Ну как, отец? — участливо спросил Иероним. — Удобно?..

Теперь, спустя год, он повторил этот вопрос, мысленно перенесясь к железнодорожной станции Комарово, а потом, по дорожке вперед и влево, на поселковое кладбище. Могилы поэтессы Анны Ахматовой, академика Лихачева и его отца, художника Василия Лонгина, образовывали в кладбищенской планиметрии почти равносторонний треугольник. Первых двоих еще помнили, проходили в школе, сдавали при поступлении, цитировали и увековечивали. Василия Лонгина, лауреата Сталинской, Ленинской и Государственных премий, перерисовавшего и пережившего стольких руководителей государства, все забыли.

На его могиле стоял огромный памятник, выполненный другом-скульптором Афанасием Морошко в стиле железобетонного соцреализма. Из огромной глыбы виднелся знакомый отцовский профиль, и торчала рука с факелом-кистью, а сбоку еще был приторочен мольберт размером с поминальный столик. Именно так его и использовали местные алкаши, размещая в каменных углублениях для красок бутылки и закуски. Они-то как раз «Васю» не забывали, чокались с его протянутым факелом-кистью и желали ему «быть». Еще никогда народный художник Василий Лонгин не был так близок к своему народу.

Ну как, отец? Удобно?..

Словно в ответ Иероним услышал над головой тяжелые шаги. Кто-то шел по второму этажу больной старческой походкой или в боевых рыцарских доспехах. Иероним замер и стал прислушиваться. Удар и скрип половицы. Нет, наоборот — скрип и удар. Ему с детства был знаком каждый звук в этом доме. Но дом старел, и новые звуки, как признаки болезней, стали разноситься по комнатам в ветреную погоду. Никто, конечно, наверху не бродил, кроме сквозняка-призрака.

Призраки в этом доме жили в полуподвале, в специально оборудованном помещении. Когда-то на этом месте стоял дом финского пивовара. Он давно сгорел, но сохранилось высокое подвальное помещение, с каменными арками и цилиндрическим сводом, напоминавшим даже не рыцарский замок, а нечто византийское. Сейчас полуподвал был оборудован современной вентиляцией, массивными металлическими дверями и сигнализацией. Здесь жили призраки великих мастеров-живописцев. Со стен тут смотрели полотна Поленова, Коровина, Борисова-Мусатова, Малевича, Сезанна, Моро, Сислея…

На Западе тоже никто не помнил художника Василия Лонгина, но прекрасно знали Лонгина-коллекционера и его замечательное собрание живописи и рисунка. Здесь было законсервировано время, здесь ничего не случалось, ничего не менялось. Это наверху старели и умирали люди и дома…

Аня не любила бывать в подвале. Богатая коллекция свекра внушала ей трепет — но это не был трепет благоговения. Картины великих мастеров она разглядывала с какой-то безотчетной тревогой, будто то были не раскрашенные холсты, а неразорвавшиеся мины с последней войны, и лишь спасительная тяжесть двух стариков — дома и его хозяина — удерживала до поры под спудом их разрушительную мощь…

Старый загородный дом реагировал на погоду. Скрипел протяжно и жалобно, стучал дверями и форточками, жаловался соснам и старой рябине у крыльца. Деревья сочувственно качали кронами, но когда большой старик впадал в дрему, перешептывались хвоей и листьями о том, что нечего было в свое время столько брать на себя. Ну зачем, скажите, пожалуйста, понадобились дому целых два бельведера? Какие пространства можно рассматривать с этих башен на Карельском перешейке? И там — сестра-сосна, и тут… Бесперспективно. К тому же ветхие башенки уже несколько лет протекали в сильные, косые дожди. А к чему деревянные варницы-бойницы в северной глухой стене? На кого собирались здесь лить кипяток и горячую смолу? На соседей-дачников, местных жителей или известных на весь район комаровских бандитов? А мансарды? А угловые эркеры-тромпы на втором этаже, в которые уже лет десять было запрещено заходить под угрозой провала? Да еще балкончик с фамильной монограммой над центральным входом?..