Бледный город - Игорь Савельев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Бо-оже, какие места ждут меня впереди!
Он усмехнулся, она же схватила его за руку и просто потащила за собой. Вадим еще пытался увещевать:
– Вот смотри. Уфимской прописки у меня нет – так? Не говоря уже о том, что паспорт дома… Тьфу, на хате у Скваера. В крови – алкоголь. Наконец, это была драка – факт! И ты думаешь, они не сообщат ментам? Да они просто обязаны…
– Перестань болтать чепуху.
После минутной паузы – опять же со смешком:
– Ты тащишь меня, как ребенка.
– А что мне остается делать, если мальчик не идет к врачу!
Упирается. Ногами дрыгает. – Настя рассмеялась, а Вадим ей подыграл, приняв выражение капризного карапуза… Теперь смеялись уже оба, и обстановка таким образом была разряжена. Да и Вадим больше не сопротивлялся. Жалко, конечно, что все вот так дурацки вышло в этой чертовой Уфе! Останься он ночевать на трассе…
Салфетка промокла, мазала пальцы. К тому же там, внутри, кровь образовывала сгусток, и приходилось тяжело и нудно работать носоглоткой, чтобы от него избавиться.
– Вот черт, а! Невезуха какая-то. И откуда взялись эти сволочи?
– Гопота! – Настя пожала плечами. – Надо было сразу вдоль проспекта идти. Знаешь, все эти дворы по ночам… Ничего хорошего. – И после паузы: – На меня однажды тоже так напали, несколько месяцев назад, – у нас там, в Тюмени. И тоже, кстати, разбили нос.
– Тебе? Девушке?!
– А что?.. И вообще, их не я – их моя торба^11 интересовала.
Вырвали, по роже съездили разок и – убежали… Да… А знаешь, какая у меня торба была? О-о! Поэма. Как грудь члена Политбюро!
– В смысле?
– А я на нее медали вешала, ордена… Нет, вру – орденов не было.
Вообще началось это так. Я нашла какие-то кондовые значки, ну знаешь, типа “Хэ Хэ пятилетка” и все такое прочее… Повесила на торбу. Народ заценил. Кто-то принес памятную медаль “50 лет Победы”
– так, ничего особенного, но я повесила. И началось… Знаешь, сколько этого добра у людей валяется, как оказалось? Несли и несли.
У Людки – это моя лучшая подруга – умер дед. Мировой был старик, но это не важно. Она мне отдала какие-то его медали, обещала еще ордена, но… видишь, как получилось.
– Да, вещь жалко… Такую же себе, что ли, сделать… Ну а ты тоже хороша! Что же ты одна ночью шла?
– А я была не одна. В том-то все и дело. Это-то и было – ужаснее всего.
Настя заметно помрачнела, ушла в себя… И они брели уже молча, и по левую руку был пустой, залитый ядовито-оранжевыми лампами проспект, и только Вадим в полной тишине с усилием сглатывал кровь. Вон и трамвайное кольцо: пустое, разумеется, в четвертом-то часу… В такое время все трамваи дружненько, бок о бок спят в депо, как и их пассажиры, впрочем. За кольцом белел забор. Все правильно. Они не сбились и почти у цели. Вадим хотел поделиться этим с Настей, покосился на нее – и не стал этого делать.
“Вот идем мы рядом. Казалось бы – и что у нас может быть общего?
Мальчик из Питера и девочка из Сибири. Сибирочка…”
Тюмень! Он не был там. Но, может быть, окажется когда-нибудь, доедет и дотуда… Что это может быть за город? С серым снегом вдоль улиц зимой, с маршрутками, с трубами фабрик, дым которых стелется в морозном воздухе. Те же девятиэтажки… В этом городе жила Настя, ее лучшая подруга Людка и дедушка Людки, когда-то – веселый солдат.
Их были сотни и сотни таких – тип Василия Теркина, ярких, неунывающих, из тех, про кого говорят: “рубаха-парень”. Имеет ли смысл называть все города и боевые операции, где Людкин дедушка терял кровь и понемногу геройствовал?… “Глядь – и орден как с куста”. Это в те годы. Потом-то он и правда стал дедушкой: гордым и мудрым, в пиджаке с наградами, в обнимку с внуками… Все тот же
Веселый солдат.
В гробу ему так и не смогли закрыть рот. Это было жуткое и жалкое зрелище.
Ну а потом его медали перекочевали на торбу к Насте. В ту пору она хипповала, пожалуй, больше, чем сейчас… К примеру, такая вот деталь: как и многие тюменские “неформалы” тех лет, в левом ухе
Настя носила анодированную свастику. И те не очень вразумительные монстры, что изначально красовались на знаменитой торбе, тоже ведь были в каком-то подобии фашистских касок. Если это можно было потом рассмотреть за советскими медалями…
Вы думаете, я осуждаю? К этому веду? О нет, совершенно… Выводить из этого всего суждение наподобие “o tempora, o mores!” было бы глупо. Скорее… все это говорит нам “о вечном примирении и о жизни бесконечной”. Иван Сергеевич Тургенев.
…А вот и травмопункт. Он выплыл из ночи низеньким блочным зданием, с собственной луной над входом. Да! Большой и плоский плафон, бледно мерцающий, навевал уныния не меньше, чем ночное светило: одиноким блином горел он в темноте, привлекая разве что крупных серых бабочек и прочих ночных насекомых, отвратительных.
– Вон два окна, кажется, горят, – сказал Вадим после паузы; перед тем они долго рассматривали здание. – Уф. Мне-то показалось сначала, что там совсем никого нет.
– А мне вообще показалось, что это морг.
– Да, кстати, и правда – похоже.
Они подошли… Вокруг травмопункта было безмятежно.
– Уфа-то, оказывается, совсем спокойный город! – Вадим рассмеялся с сарказмом. – Я думал, здесь очередь из раненых…
– Поплюй! Может, они внутри толпятся.
И Вадим послушно отхаркнул кровь.
Но внутри было так же тихо и пусто. И только за дальним столом, в конце коридора, сидела сестра в нечистом халате и с телефонной трубкой у уха: окинув вошедших с бесконечной тоской, она продолжала все так же монотонно говорить:
– Глеб, прекрати, а. У тебя уже шизоид. Глеб, ну чё ты как ребенок.
Я тебе объясняю, объясняю, а ты не слышишь. Глеб!..
В детстве Насте приходилось часто болеть, а может, были слишком мнительными родители, но, в общем, все эти интерьеры советской медицины с тех самых пор она люто ненавидела. И вот опять!
Бугристый, закапанный чем-то раз и навсегда линолеум. Мазок крови на мертвенно-бледной кушетке. А самое главное – запах, этот запах раскисшего мыла, который совершенно нельзя переносить.
– Я тебя на улице подожду, ладно?
Медсестра тем временем повела глазами на дверь дежурного хирурга – мол, мальчик, иди и лечись. Действительно, не отвлекаться же на каждого волосатика с подбитым глазом, когда кипят такие страсти…
Настя вышла на крыльцо: о, вон скамейка. При ближайшем рассмотрении выяснилось, правда, что вся она кровью захаркана, как в гестапо: пришлось сесть на спинку и сгорбиться. Итак, что мы имеем? Какая-то редкостно дурная ночь, и выспаться толком уже не придется: встать надо рано, чтобы добраться в Нижний до ночи. До следующей ночи.
А ведь был уже тот глухой предрассветный час, когда на всех окрестных улицах ты не встретишь ни машин, ни людей – никого. И можно, кстати, смело шататься по самым темным дворам и подворотням, ибо те страшные-ужасные “хулиганы” давно и крепко спят, пускают слюни на подушку и видят наивные детские сны.
Вон за травмопунктом виден дом. Знаете, такой совершенно громадный шлакоблочный монстр позднесоветской застройки. И во всех его окнах, а сколько их – не сосчитать, нигде нет огонька! Хоть бы кто-то, хоть бы где-то! Нет. Дом – вымерший.
Господи, ну почему она здесь, что она здесь забыла! Одна, одна в чужом, враждебном городе; всегда – одна, всегда – бежать, бежать – от самой себя…
Настя сидела на скамейке, плакала горько, и казалось ей, что она – одна во всей вселенной.
IX
ВАДИМ
В четырнадцать я начал слушать “альтернативу”. Да, пожалуй, так оно и было. Начал, правда, с “легкого” варианта: “Мумик”, “Сплин”, поздняя Агузарова, ранняя Земфира… Хорошо помню, как мама прослушала песни полторы и – как отрезала:
– Ужас. Ничего не ясно. Галиматья какая-то…
А я в ответ смертельно обиделся, хоть и понимал в текстах песен – не больше ее. Но это было не важно. Зато я понимал уже тогда (а ведь салагой был!), что слова без смысла – это позиция. Можно вообще отказаться от слов, думал я. Петь ритмичные наборы звуков, будет классно. Петь на какой-нибудь мертвой латыни. А что?.. Самым странным мне казалось тогда то, что до меня до этого никто не додумался. Тоже мне… Мелкий гений в наушниках!
В четырнадцать же лет, вернее, накануне самой днюхи^12 меня повезли в сад, и, пока все энергично копали грядки, я шатался по окрестностям. Был очень красивый солнечный вечер. Интонация пилорамы в горячем воздухе… Я сорвал ромашку и стал гадать, влюблюсь я в четырнадцать лет или нет. Гадал, помню, дважды, потому что очень хотелось, чтобы выпало: влюблюсь. Почему? Сейчас мне это тоже интересно. Какой чепухой башка была набита…
Все дело в культуре, я думаю. Во всей культуре, доступной ребенку.
Посудите сами: 70 процентов книг – о любви, 90 процентов фильмов – о ней же, песни попсовые – все, из рока тоже многое… И даже та
“галиматья”, как назвала это мама, я интуитивно чувствовал, – она тоже о любви.
