Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

Так или иначе, но во Франции очень много хороших сырных магазинчиков, у меня уже была сегодня возможность в этом убедиться. (Я надиктовываю эти слова, лежа в ванне у себя в номере вполне приличного отеля в Сан-Моло. Если уронить в ванну прибор, работающий от батарейки, может ли это потенциально привести к роковым последствиям? Взять на заметку и проверить.) Я шел вдоль по улице в Сан-Барб, как вдруг неожиданное движение в нескольких ярдах впереди заставило меня нырнуть в небольшую épicerie,[48] которой удалось, как это ни парадоксально, подняться выше общепринятого стандарта, оставаясь при этом типичной. Степенный propriétaire[49] в белой куртке движением, которое можно было бы счесть обнадеживающе сосредоточенным, если бы его производил летчик или нейрохирург, проводил девятидюймовым ножом по кремниевому точилу, очевидно, готовясь взяться за ветчину, которая тихо лежала перед ним на мраморной разделочной столешнице. Четверо покупателей, которые произвели на меня впечатление приличных буржуа с корзинами для покупок (больше в моем возбужденном состоянии я не смог бы сказать о них ничего), обернулись, отметили мое появление и снова отвернулись. (Следует обратить внимание на то, что быть буржуа — это не совсем то же самое, что принадлежать к среднему классу. Само слово несет с собой точный набор позиций, предрассудков, предубеждений, жизненных сценариев и политических взглядов. Стили спокойного, удовлетворенного жизнью и собой существования различаются в отдельных странах. Точно так же, как английская скука — это не совсем то же самое, что ennui.[50] Чувствовать себя einsam[51] — не то же самое, что быть одиноким, да и Gemütlichkeit[52] следует отличать от удобства.) Слева от меня располагалась гигантская батарея консервных банок — от характерной линии банок с побегами спаржи до тех жестянок с petit pois,[53] которые не одному нёбу представили неоспоримый аргумент в пользу немедленной эмиграции. По ту сторону прилавка в боевом порядке выстроились властители мира, ассортимент ветчин и готовых продуктов из свинины: вкусная jambon a l'américaine,[54] многочисленные jambonneau,[55] испытанная jambon de York[56](прискорбно, но теперь ее все реже можно встретить в самом Йорке); свиная лопатка; jambon tumé;[57] jambon de Bayonne,[58] proscuitto crudo di Parma;[59] jambon d'Ardennes;[60] три вида jambon de campagne,[61] saucisson a l'ail,[62] трижды подвергавшиеся тепловой обработке andouille, saucisson d'Ales, de Lyon;[63] один или два нестандартных chorizo;[64] andouillette[65] (так разительно отличающаяся от своей почти тезки); деликатная boudin blanc,[66] приготовленная по секретному семейному рецепту; энергичный boudin noir;[67] роскошные crépinettes,[68] pâté d'oie, pâté de canard, pâté de foie gras[69]в банках с наклеенными вручную этикетками, украшенные картинками с нарисованным как будто не очень талантливой детской рукой гусем, terrine de lapin,[70] pâté de verglaze, вид у последнего немного triste[71]и застоявшийся; terrine de gibier;[72] разнообразные киши и галантины; gâteau de lièvre[73] и множество других открытых и закрытых пирогов. Справа от прилавка в охлаждающем шкафу, где полки были занавешены пластиковыми полосками, создававшими эффект намеренно и волнующе проницаемых для взгляда жалюзи, лежали сыры. Не менее пяти разных версий главной гордости нормандцев — «Камамбера», пример того, как прибыльные идеи иногда рождаются в исторические периоды брожения умов, ибо этот сыр был изобретен благодаря перекрестному опылению между ингредиентами нормандского региона и приемами сыроварения из Мье, когда молодой Аббе Гобер перевез их в Камамбер, убегая от террора 1792 года. А также «Ливаро», «Понт-Л'Эвек», «Нефшатель», один круг «Бри», на мой, возможно излишне придирчивый, взгляд' он выглядел немного суховатым в центре. Выбор местных сыров был богатый, и я бы с удовольствием задержался и перечислил все подробнее. Однако к тому времени опасность уже миновала, так что мне оставалось только любезно приподнять мою бейсболку, прощаясь с épicier, и вынырнуть из магазинчика. Знакомство с его ассортиментом почти полностью восстановило мои силы после шока, который мне пришлось пережить несколькими секундами ранее.

В тот же вечер в Сан-Мало я отправился поесть ухи. (Наверное, нужно сказать «сегодня вечером». Я все еще в ванне. Небольшое adroit manoevre[74] цепкого большого пальца ноги позволило мне повысить уровень горячей воды.) Стоял один из тех вечеров, когда лето в самом разгаре; бесконечный день наконец заканчивался, и насыщенные желтые лучи клонящегося к закату солнца, напоенные ароматом моря, наискось пронизывали порт, как воспоминания о Корнуолле. Возможно, как каждая новая влюбленность так или иначе соотносится с нашей первой любовью — эту связь можно проследить, только если расширить восприятие взаимозависимости настолько, что она будет включать не только рабское, скрупулезное копирование, но и пародию, инверсию, цитатность, стилизацию, положение на музыку, — ни один ресторан, куда нам случается зайти в течение жизни, не останется полностью свободен от ассоциаций с самым первым в нашей жизни походом в ресторан. И так же, как объект нашей первой влюбленности совсем не обязательно окажется нашим первым сексуальным партнером, точно так же и первый в жизни ресторан, который мы посетили, совсем не обязательно должен стать местом, где человек впервые поел вне дома и заплатил за пережитое деньги (богом забытая автостоянка на автомагистрали по дороге в гости к тете, мороженое в кафе, купленное за хорошее поведение во время похода по магазинам), но скорее местом, где впервые соприкасаешься с ослепительной, утешительной масштабностью идеи ресторана. Накрахмаленные скатерти и салфетки; тяжелая, исполненная степенной важности посуда; чистые, нетронутые винные бокалы, стройные и представительные, как гвардейцы на параде; выжидательно застывшие острые и зазубренные коммандос — ножи и вилки; общее обрамление в виде других обедающих или официантов в одинаковых ливреях, главное — осознание того, что ты наконец-то попал в окружение, созданное с единственной целью — служить твоим нуждам, в блистающий дворец, где все внимание сконцентрировано на тебе. Отсюда, вероятно, мифическая борьба, лежащая в основе любого ресторана, который, несмотря ни на что, все-таки является достаточно новым институтом, эволюционировавшим из постоялого двора под влиянием неуклонной урбанизации человека западной культуры. Впервые рестораны появились в своем современном театрализованном виде сравнительно недавно, ближе к концу XVIII века, ненамного раньше романтической концепции гениальности. Существует определенный тип разговоров, некая разновидность углубленности в себя, которые происходят только в ресторанах, особенно те, что несут на себе физиодинамику отношений между двумя людьми, которые, как я заметил (а я часто обедаю в ресторане в одиночестве), очевидно, приходят поужинать в ресторан с конкретной целью — отследить, в каком состоянии находится их роман. Как будто окончательный разрыв, согласно некоему установленному антропологическому принципу, возможно осуществить только путем регулярных выплат и на людях! Как будто им спокойнее оттого, что они могут видеть, как много других пар едва-едва удерживаются на борту перегруженного судна совместной жизни! Как будто закон обязывает пары занимать место во всеобъемлющей картине семейной жизни, где на всеобщее обозрение выставлена каждая стадия — от кокетливой бесконечности взглядов глаза в глаза первых дней знакомства и до того молчания, для которого требуется не менее двадцати лет изнуряющей близости.

Возможно, я получил способность чувствовать все это благодаря матери. Именно с ней я испытал мою собственную ресторанную инициацию, и тут более чем в чем-либо другом, на нее можно положиться — она ощущала всю важность ситуации. (Конечно, были и другие случаи, когда я обедал не дома, которые можно сравнить — если вернуться к моей метафоре — с полуосознанным лапаньем и неандертальскими объятиями ранних сексуальных связей.) Итак: место действия — Париж, ресторан «Ла Куполь», действующие лица — я и моя мать, наша парижская публика и внимательный хор заботливых официантов; трапеза — уха, за которой последовал знаменитый curry d'agneau[75] для мамы и простой steak-frites[76] для меня, а затем — кусочек лимонного пирога, который мы поделили пополам (здесь я не собираюсь утруждать себя рецептом: просто купите соответствующий десерт у кого-нибудь, кто в этом разбирается). На моей матери было величественно-дорогое черное платье, задрапированное на спине в форме морской раковины, творение именитого дизайнера, которое она носила безо всяких драгоценностей, кроме упомянутой раньше пары серег с изумрудами. Сам я был одет в совершенно очаровательный матросский костюмчик с шейным платком. (И немало горячих взглядов, вне всякого сомнения, было исподтишка брошено в мою сторону. Хотя было забавно наткнуться в каком-то журнале на фотографию того самого мальчика, который так впечатлил Томаса Манна и с которого он писал visione amorosa[77] Ашенбаха. Если говорить честно, то этого мальчика нельзя назвать иначе как бесформенная глыба. И снова искусство берет верх над жизнью.) Возможно, именно в то мгновенье еда и выкристаллизовалась в страсть всей моей жизни. Именно тогда и было принято решение отныне неуклонно придерживаться определенного modus vivendi,[78] в тот момент, когда мама улыбнулась мне над супницей с остатками супа и rouille[79] и сказала: