Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

— Мальчики, у меня плохие новости.

Подобное обращение неизменно предваряло сообщения повышенной степени важности. Например: «Мальчики, ваша мама некоторое время пробудет в клинике». На этот раз мы услышали:

— Мэри-Тереза вела себя очень плохо, и ей придется от нас уйти.

— Но папа!

— Пожалуйста, больше никаких вопросов, мальчики. Ваша мама сильно расстроена, и очень важно, чтобы она почувствовала, что вы ее поддерживаете.

Излишне говорить, что мне не понадобилось много времени, чтобы сложить из отдельных фрагментов целую историю, и не в последнюю очередь потому что официально установленной моими родителями завесе секретности пришлось противостоять драматическим импульсам моей матери. Мама еще несколько дней, как она была склонна делать в определенных обстоятельствах, замирала и, глядя на свои серьги (в зеркало), нередко шептала: «Меня предали…» В тот вечер стряпал отец. Он подал на удивление умело приготовленный омлет со щавелем, рецепт которого, должно быть, узнал во время своих путешествий. Так, например, его научил жонглировать неаполитанский аристократ, пока они с отцом стояли в очереди на таможне, во время забастовки государственных служащих в Порт-Саиде. К счастью, это не случилось в один из тех дней, когда я выпустил часть газа из баллона.

Весна

Запеченный барашек

Весна, наиболее благоприятная пора для самоубийств, является также превосходным временем года для повара. Хотя, признаюсь, я не раз задавался вопросом: не может ли случиться, что как Тернер[98]придумал закаты, так и Т. С. Элиот[99] сочинил сезонный всплеск количества людей, желающих покончить с собой, и до публикации его «Бесплодной земли» апрель сам по себе был вполне безобиден. Но тем не менее апрель если и не был жесточайшим из месяцев раньше, несомненно является таковым теперь. И эмпирическим подтверждением выверенности самоубийств относительно времен года может служить поступок Мэри-Терезы, которая, очевидно доведенная до безумия осознанием собственной вины, бросилась в реку с Нового моста морозным пасхальным утром на следующий день после ее разоблачения. Ее тело было так нагружено камнями (булыжниками для мощения мостовой, украденными или позаимствованными с ремонтируемой улицы около Сен-Шапель на острове Сите), что полицейские, принесшие это известие, двое бравых молодых жандармов, даже не запыхавшись, поднявшиеся к нам на четвертый этаж, были удивлены тем, что она смогла добраться аж до этого знаменитого моста, неся с собой паяную сумку камней, которую несчастная впоследствии привязала к себе, не говоря уже о том, что самоубийца сумела перебросить себя и свой груз через поручни. «Выносливое деревенское племя» — как заметил мой отец, не часто ошибавшийся в людях принимая ее на работу.

И все-таки те же самые факторы, которые делают весну трудным временем для страдающих маниакально-депрессивным психозом, для людей пожилых, измученных неприятными воспоминаниями и слабых, делают этот период чудесным для всех, кто может поздравить себя с тем, что ему повезло и он сумел пережить зиму. И пожалуй, именно эта составляющая — это возрождающееся, торжествующее, самодовольное, стремящееся к победе, оскорбительное здоровье весны парадоксальным образом истощает людей, относящихся к вышеупомянутым типам, равно как обитание в прекрасном краю и замечательная погода могут лишь подчеркнуть и усилить личное страдание, давая своей жертве понять, чему она не в состоянии соответствовать. Как заметила моя юная подруга à propos[100] своего отказа от доходной должности в университете Южной Калифорнии: «Двести пятьдесят солнечных дней в году — а что, если все равно будешь чувствовать себя несчастным?» Возможно, все дело лишь в том, что неудачник — всегда неудачник, а весна — именно то время, когда неудачникам приходится липом к лицу сталкиваться со своей никчемностью, своей безнадежностью. Остальные да возрадуются (как гласит Ветхий Завет), когда солнце выйдет, как жених из брачного чертога своего.

Подходящая для этого времени года пища — боевая, энергичная, полнокровная.

Молодой барашек, ягненок — именно это мясо наиболее тесно связано в христианской традиции с идеей насилия и жертвы. Действительно, даже самым крепким из нас, самодовольных современных язычников, случалось испытывать легкий приступ отвращения, представляя себе утвердившегося в вере, «омываемого в крови агнца». (Интересно, какой бы оказалась мифологическая сила этого образа, если бы очищающим веществом была, скажем, тушеная фасоль?) И конечно, тревожно-волнующий буквализм христианских образов на редкость отчетливо проявляется в практике поедания барашка на Пасху. Нет, ну подумайте сами. Это особенно неуместный обычай, если не забывать многовековой связи баранины с землями, над которыми властвует ислам. Ибо баранина была изначально основной пищей кочевых племен, которые предпочитали готовить еду в курдючном сале и обожали обжаривать своих подопечных на открытом огне, наткнув их на сабли. Можно представить себе, как сам Чингисхан прислушивается к блеянию завтрашнего ужина в поле около своей юрты, стоя под огромной, усыпанной звездами небесной ареной среднеазиатских равнин, и впервые начинает чувствовать на плечах бремя лет… Связь баранины с исламом возрастала по мере становления кулинарного искусства стран Ближнего Востока, породившего такие блюда, как непревзойденно нежный и аппетитный инмос, для которого баранину тушат с кислым молоком и тмином, должно быть, намеренно извращая древнееврейский запрет относительно варки козленка в молоке матери его. Эта связь была очевидна и в исламизированной и заново христианизированной Испании, где излишней привязанности к ягнятине (с ее религиозными и расовыми ассоциациями) было достаточно, чтобы незадачливым гурманом заинтересовалась инквизиция; она прослеживается вплоть до современной Британии, где освященное временем единение религии и кулинарии по-новому прославляется в восхитительном разнообразии удобно расположенных заведений с большими окнами, где подают кебаб, причем немало замечательных экземпляров имеется и неподалеку от моего pied-à-terre[101]в Бэйсуотере.

Подъем животной радости, сопровождающий приближение весны, есть отчасти, несомненно, ликующий мятеж нашего животного естества; исхудавший за зиму зверь проскальзывает сквозь прутья своей зимней клетки. Многие представления о приливе жизненных сил, ускоренном биении сердец и так далее справедливы в самом буквальном смысле. Я сам в это время года, едва запах воскресающей флоры впервые щекотал мне ноздри, будто вырастал на пару дюймов. Отец доставал унизительно-ветхое серое шерстяное облачение — штаны и кофту, ископаемого предка современного спортивного костюма — и отправлялся на первую в этом году, еще неуверенно-шаткую прогулку на велосипеде. Шляпки моей матери вдруг, будто в результате некоей химической реакции, таинственным образом меняли расцветку. Мой брат, верный своим фиглярским привычкам, утверждал, что его свалила с ног сезонная мигрень (в общем здоровый и крепкий, более того, непристойно пышущий здоровьем, он позволял себе этот ежегодный приступ недомогания.) И одновременно некое странное перевозбуждение неожиданно находило на Миттхауга. Он был «исправившийся» алкоголик — я постепенно собрал информацию об этом по кусочкам, как это бывает в детстве: из пауз, элизий, умолчаний и этого смутного ощущения, что что-то не совсем в порядке, которое дети так мгновенно замечают внутренним чутьем (кстати, это одна из причин, почему нас, взрослых, дети зачастую пугают). Его обычно приподнятое настроение переживало сезонный спад в середине декабря. Может быть, для норвежца первый снег был слишком осязаемым свидетельством неотвратимо надвигающейся настоящей зимы: клаустрофобическая меланхолия сходящего на нет года (Скандинавская зима, со своим почти физическим ощущением замкнутости, которое она навязывает душе, не может не играть своей роли в скандинавской манере депрессивного, скорбного пьянства, в которое северяне впадают, как в спячку) Но когда приходила весна, Миттхауг разительно оживлялся, и к нему возвращалось его обычное, почти маниакальное благодушие. Его ненадежная трезвость с парадоксальными приступами приподнятого настроения была чем-то вроде обратной реакции на то, каким он мог бы быть, если бы напился. И, поскольку для любого истинно запойного пьяницы опьянение есть нормальное состояние, а отсутствие такового — исключение, трезвый, наш повар был, пользуясь на редкость подходящим к случаю устойчивым выражением, «не в себе».

Поэтому весна неизбежно, уже одним тем, что воплощала в себе видимую метафору возрождения, роста, рождения и воскрешения, должна была получить связь со всеми сферами творения и расцвета. Это особенно верно по отношению к художнику, который так тесно соприкасается с ощущением зарождающейся и распускающейся жизни, робкого предчувствия, постепенно разрастающегося до размеров экстатического восприятия не-совсем-уверенности, с неистовой непредсказуемостью, характерной для тех оригинальных маленьких пакетов, что, будучи брошены в воду, таким поразительным и сверхъестественным образом превращаются в полностью надутые, оборудованные и снабженные всем необходимым спасательные плоты.