Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - Андрей Добрынин

Внезапно впереди послышался треск пальбы, и над нашими головами засвистели пули. Огонь велся с пересекавшей наш путь железнодорожной насыпи. Пули взбивали фонтанчики пыли под копытами лошадей, и перепуганные животные дико шарахались, а будучи раненными, издавали пронзительное ржание, напоминающее человеческий крик. «Всем спешиться! Коней в укрытие!» — крикнул я, мгновенно оценив ситуацию. Всадники спрыгнули с коней, залегли и открыли ответный огонь, короткими перебежками продвигаясь вперед. Коноводы тем временем погнали коней к находившейся неподалеку долине — руслу небольшой пересохшей речки. Ближе к насыпи продвижение наступающих остановилось. Пулеметы и множество винтовок палили в упор, не давая поднять головы. Ответная стрельба смолкла, и группы солдат начали даже постепенно отползать назад. Напряжение боя достигло крайней точки. Это и был кульминационный момент сражения, когда успех дела решает уже не оружие, а воля. Потеряв здесь время, мы дали бы противнику возможность собраться с силами, увязли бы во вражеской обороне и в конечном счете лишились бы победы. «Встать! За мной!» — поднимаясь на ноги и перекрикивая грохот пальбы, закричал я, размахивая револьвером. В ту же секунду резкий толчок в левое плечо швырнул меня на землю. Ощутив тупую боль, я понял, что ранен. Моя рубашка цвета хаки с левой стороны стала быстро темнеть от крови, теплые липкие струйки потекли по коже. Я застонал — не от боли, а от досады. Ничего неуместнее ранения в такую минуту нельзя было придумать. «Вперед! Вперед!» — хрипел я, перемежая эти призывы испанской площадной бранью, но голос мой потерял силу, и меня уже никто не слышал. Все это заметила находившаяся неподалеку Розалия. Она не бросилась ко мне на помощь, как это сделала бы обыкновенная женщина. Она понимала, что помощь я могу оказать себе и сам, и страдаю я не от физической боли, а от унизительного чувства близкого поражения. Внезапно она поднялась в полный рост, сжимая в руках винтовку. Пройдя несколько шагов вперед, она обернулась к солдатам. Губы ее кривила презрительная усмешка. Кельтская ярость, наследие крови О*Доннелов, горела в ее глазах, ставших в этот момент из голубых синими, как это бывало с нею в минуты страсти. «Я вижу, в Тукумане не осталось мужчин. С этой минуты сражаются женщины», — звонко крикнула она и пошла вперед, все так же не пригибаясь. Солдаты, нерешительно переглядываясь, стали приподниматься. «Вперед!» — крикнул я, вставая из последних сил, и, шатаясь, ринулся вслед за Розалией. Топот множества ног раздался за моей спиной. Сдержать этот атакующий порыв было уже невозможно. Опережая меня, солдаты стремительно взбирались на насыпь, но все же первой на самом верху, на фоне ослепительного тукуманского неба, показалась стройная фигура Розалии. Вдруг я обратил внимание на то, что в ее руках уже нет винтовки. Словно пытаясь что–то удержать, она прижимала руки к груди. На мгновение спины солдат скрыли ее из виду. Когда я увидел ее вновь, она уже опустилась на колени. Руки ее по–прежнему были прижаты в груди, голова бессильно поникла, словно в молитве. Превозмогая боль и слабость, я стремительно взбежал на насыпь. На шпалах всюду валялись убитые. Схватка, превратившись в преследование сломленного противника, быстро удалялась в сторону видевшихся на горизонте предместий Монтеррея. Оттуда несли раненых, а некоторые плелись сами, волоча винтовки. Я, однако, уже не видел ничего этого. Разорвав платье Розалии на груди, я сразу понял, что рана ее смертельна. Вернее, это были три раны — три пули пронизали ее грудь, которую я так часто и так пылко целовал. «По–моему, сегодня я заслужила прекрасные похороны», — прошептала Розалия, и слабая тень той лукавой улыбки, которую я так любил, тронула ее уже посиневшие губы. Я не смог ничего сказать, все утешения звучали бы здесь фальшиво. Склонив голову, я заскрипел зубами, и слезы покатились из моих глаз на матово–белую кожу, покрытую липкими потеками крови. Предсмертная муть, начавшая уже заволакивать голубизну глаз Розалии, вдруг на мгновение прояснилась. «Что это — слезы? Ты плачешь из–за меня? — спросила она. — Я недостойна ваших слез, сеньор, — помнишь, как ты мне сказал когда–то?» «Да, да, я помню, любимая», — с усилием выдавил я. Вдруг какое–то неуловимое движение прокатилось по ее телу, голубые глаза остановились и улыбка замерла на губах. «Розалия!» — крикнул я, прижимая ее к груди и припадая к ее устам последним скорбным поцелуем. Не знаю, пригрезилось ли мне или так и было в действительности, но в тот момент я мог поклясться, что моих губ, соленых от слез, шаловливо коснулся ее острый язычок, словно в преддверии любовных ласк. В следующий миг благодетельное беспамятство поразило меня, и я без чувств повалился на шпалы рядом с мертвым телом возлюбленной.

Не столько рана, сколько пережитое потрясение едва не оказалось для меня смертельным. Во взятом штурмом Монтеррее был разыскан лучший врач, бывшее парижское медицинское светило доктор Дюшоссуа, вынужденный бежать в Тукуман после того, как в припадке ревности задушил любовницу. Он нашел у меня сильнейшую нервную горячку и прописал полный покой. Знахари–индейцы, сопровождавшие армию, поили меня успокоительным настоем из трав, разжимая ножом стиснутые зубы. Мой могучий организм довольно скоро поборол физическое недомогание, но душевный недуг тяготел надо мной и после выздоровления. Мне стали безразличны все перипетии военных действий, все хитросплетения политической борьбы. Оседлав скакуна, целыми днями я в разных направлениях пересекал просторы пампы. То и дело я встречал колонны пехоты и кавалерии, артиллерийские упряжки и нескончаемые обозы созданной мною армии, тянувшиеся в сторону Санта — Фе. По железным дорогам, вихляя и погромыхивая, волочились в тыл вереницы расхлябанных дощатых платформ с ранеными и трофейным военным снаряжением. Однако на все это движение я взирал равнодушным оком — со смертью Розалии из моего сердца словно вынули некий внутренний стержень, прикреплявший его к впечатлениям этого мира. На очередном заседании высшего военного совета армии, превозмогая многочисленные протесты, я передал командование Карлито, точнее — генералу Карлосу Марии Эчеверриа. Лишь нежелание подорвать боевой дух вчерашних подчиненных не позволяло мне покинуть армию, и я прошел с нею весь путь до Санта — Фе, затем наблюдал штурм столицы, а после ее взятия — расстрел президента Вергары и его правительства и торжественную церемонию чествования победителей, на которой мне даже пришлось скрепя сердце произнести речь. В этой речи я призвал нацию неукоснительно блюсти триаду сформулированных мною великих принципов — Собственность, Порядок и Отечество, после чего объявил состав нового правительства и назвал имя временного, до всеобщих выборов, президента Республики. Им стал, разумеется, генерал Эчеверриа, сам же я, как новый Цинциннат, вознамерился удалиться на свою плантацию, дабы предаться там скромным радостям земледельческого труда. Однако на плантации слишком многое напоминало мне о Розалии. Терпение мое иссякло, когда однажды, раскрыв томик аббата Куллэ, я обнаружил на той странице, где некогда прервал чтение ради революции, забавную рожицу, изображенную шаловливой ручкой Розалии. Со сдавленным стоном я побрел на кухню, где извлек из шкафа бутыль с агуардьенте и заперся с нею в своей комнате. Выйдя оттуда лишь на четвертый день, я с отвращением оглядел в зеркале свое мятое лицо, красные глаза и взлохмаченные волосы. Ощутив во рту противный вкус агуардьенте, я смачно сплюнул прямо на чисто вымытый пол. Этот плевок как бы символизировал мой разрыв с привычным окружением и решение вновь предаться горькой стихии скитаний.

Через два дня я уже был опять в Санта — Фе, где поручил нотариусу уладить все дела, связанные с продажей плантации, а деньги перевести семье несчастного Детлефса. Затем я выехал в Пуэрто — Кастильо, единственный в Тукумане океанский порт. В конторе тукуманской пароходной компании, большая часть акций которой принадлежала богатой семье греческих судовладельцев Монахосов, мое желание поступить на корабельную службу восприняли с крайним удивлением. Дельцы с чисто буржуазной трафаретностью мышления полагали, что, сыграв такую роль в революции, я должен немедленно начать пользоваться ее плодами. Однако и отказать мне они не решились, особенно после того, как я предъявил полученный в Москве диплом кандидата экономических наук. Диплом позволял заключить, что с ведением бухгалтерских операций и расчетов с клиентами я уж во всяком случае справлюсь, к тому же и претендовал я как раз на место суперкарго. Тут же подписали контракт. К моему огорчению, корабль, на котором мне предстояло служить, приходил в Пуэрто — Кастильо только через четыре дня. Это был лихтер «Калипсо» — прежний его суперкарго в приступе белой горячки выбросился за борт посреди океана. Выйдя из конторы на улицу, я направился в китайский квартал, где хотел найти опиекурильню. В грезах, порожденных опиумом, я надеялся встретить образ Розалии, а возможно — если Морфей, бог наркотических услад, будет ко мне благосклонен, — и заветный образ жестокой дочери астраханского губернатора. Нужное мне заведение я нашел без всякого труда. Свирепого вида китаец, на предплечье которого я заметил условную татуировку — знак принадлежности к преступному сообществу, сразу проникся ко мне доверием, так как я обратился к нему на его родном языке. Он разъяснил мне, как следует стучать, чтобы привратник впустил гостей. После условного стука дверь указанной мне подозрительной лачуги со скрипом отворилась, и, когда я увидел привратника, то сперва оторопел, а затем разразился хохотом, несмотря на свою душевную депрессию. На меня печально смотрело помятое лицо Виктора Пеленягрэ. Очнувшись от первого потрясения, Виктор завопил: «Андрюха!» — и бросился мне на шею. Из последовавших затем расспросов я понял, что Виктор имеет весьма смутное представление о последних событиях в Тукумане и моей роли в них. Примкнув к политическим заговорщикам, он ушел в глубокое подполье, став хозяином явочной квартиры, маскировавшейся под опиекурильню. В качестве такового Виктор почти не выходил на улицу. Это было заметно по нездоровой мучнистой бледности и одутловатости его лица. Впрочем, последняя, возможно, объяснялась неумеренным употреблением агуардьенте, к которому Виктор прибегал от скуки. «Мне кажется, я алкан», — пожаловался он со вздохом. Мы расположились в задней комнате притона, где хранились трубки и запас опиума в мешках. Чтобы попасть туда, нам пришлось пройти мимо неосвещенной залы, где предавались пороку клиенты. Во мраке тускло светились багровые огоньки трубок, угадывались очертания лежащих полуобнаженных тел, от испарины казавшихся медными. Слышалось бессвязное бормотание людей, говоривших с призраками, созданными наркотиком в их мозгу. «Полные деграданты, но для отвода глаз приходится их пускать, — объяснил Виктор. — Полиция берет взятки и нас не трогает, считает, что мы простые уголовники. Если бы они знали, чем мы занимаемся!» Я вкратце рассказал Виктору о своих приключениях. В подробности я не вдавался, рассказ и без этого был для меня чересчур болезненным. Когда я дошел до смерти Розалии, голос мой пресекся. «Ненавижу этих солдафонов! — воскликнул Виктор с горячим сочувствием. — Полные деграданты!» Тут в коридоре, прервав нашу беседу, послышались чьи–то тяжелые шаги. Виктор насторожился. В комнату ввалились Петя Кока и Лентяй, которых я сразу узнал по описанию в газете, и подозрительно уставились на меня. «Это мой друг, Андрей Добрынин, тоже поэт, — представил меня Виктор. — При нем можно говорить без стеснения». «Счастлив познакомиться со столь бравыми людьми, — заявил я. — Наслышан о вашей борьбе». Настороженность террористов исчезла. «Та мы ж вас знаем! Бачилы по телевизору, — сказал Петя Кока. — Дуже гарна була передача». «Ну», — подтвердил Лентяй. Они сняли и поставили на пол свои заплечные мешки. «Витя, сховай це, — обратился к Виктору Петя Кока. — Ось динамит, ось аммонал. На карьере склад пидломилы». Лентяй вытащил из кармана огромные серебряные часы в виде луковицы и глянул на циферблат. «Надо б выпить за знакомство, та времени немае», — с сожалением сказал он. «Зараз в консульстве мина должна зробыть, так надо подывыться, як воно буде», — пояснил Петя Кока. «Ну, ще зустринимся», — сказал Лентяй. «Арриведери», — заключил Петя Кока, и после прощального рукопожатия заговорщики удалились. Через некоторое время со стороны центра города докатился грохот взрыва. «Взорвали молдавское консульство», — заметил Виктор. «Вы так спокойно говорите об этом! — рассердился я. — Что вас толкнуло на этот путь?» «Да ведь земляки! Люблю земляков, — оправдывался Виктор. — Они так просили. Сказали, что пропадут без верного человека». «Ничего, они, по–моему, нигде не пропадут», — буркнул я сердито. «А потом — приключения! Люблю приключения», — продолжал Виктор легкомысленно. «А деньги? У вас же были деньги в банке?» — напомнил я. «Потратил на политическую борьбу», — заявил Виктор с достоинством. «Так они вдобавок вас еще и обобрали, — укоризненно сказал я. — И не надоело вам жить голодранцем! Вы же были обеспеченным человеком!» «Честно сказать, надоело, — отвечал Виктор. — Хочется выбиться из нищеты, хочется жениться…» «Вам нужно поступить пока на доходную должность, — сказал я. — В Тукумане мое слово кое–что значит. Я попрошу правительство назначить вас начальником таможни в Пуэрто — Кастильо. Все равно прежнее начальство не сегодня–завтра сместят». «Андрюха, век буду благодарен, — обрадовался Виктор. — Я устал от этой политической возни. Хочется покоя, уюта…» «Решено, — подытожил я. — Сегодня же с нарочным шлю письмо президенту. Только уговор — чтобы все было в рамках… Ну, вы понимаете». «Андрюха, ты что! Я зверь! Я слов на ветер не бросаю!» «Что за манера называть друг друга Андрюхами, Витюхами… Как мастеровые в пивной», — поморщился я. «Больше не буду», — с готовностью пообещал Виктор.