Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Юга-воевода сам, наверно, не жаловал ненасытных черноризцев, — проворчал Войку, воспитанный не слишком набожным отцом.

— Поэтому они и представили его в глазах народа чернокнижником и колдуном. Но люди, видимо, помнили сделанное этим рыцарем добро; потому и ходят до сих пор по их земле сказания о добром волшебнике Юге-воеводе, истребителе татар, защитнике простого народа.

Зодчий и юноши, двинувшись в обратный путь, поднимались теперь в гору, минуя базар и посады, вдоль широченного рва. Тут и там рабочие, спустившись, словно матросы к воде, в подвесных люльках на крепких канатах, доделывали и поправляли каменную внутреннюю облицовку этого искусственного ущелья. Другие работали на стенах — достраивали зубцы, крепили высокие крыши над башнями. Тут же трудились неутомимые белгородские пушкари.

Появление мессера Антонио всюду вызывало радушное оживление. Зодчий успевал и осматривать работы, и отвечать на приветствия, и продолжать беседу с обоими молодыми людьми.

Близ главных ворот их ждало новое зрелище, собравшее множество отнюдь не слабонервных белгородских зевак. На площадке между крепостью и посадом, служившей также лобным местом, по приказу пыркэлабов Четатя Албэ, вельможных панов Думы и Германна, наказывали вора. Преступника уже привязали к столбу, и кат, полуголый, заросший, казалось, до самых зрачков угольно-черной звериной бородой, готовился оказать честь своему ремеслу. Палач, как только что галерный пристав, разматывал длинный бич, его помощники раздували в жаровне угли, раскаливая клеймо. Тут же, в назидание всем, на плахе, на которой секли головы разбойникам и убийцам, лежал и сам предмет кражи — три небольших, от долгого употребления стершихся до толщины бумаги серебряных византийских аспра. Палач со свистом взмахнул бичом. На спине наказуемого вспухла кровавая полоса, и раздался металлический гортанный вопль, словно в груди его взорвалась мера пороха. Кат ударил снова; тело осужденного дернулось еще до того, как кнут коснулся кожи, по спине его медленно проползли три кровавых струи. Зодчий, не останавливаясь, провел юношей мимо, в свой дом, продолжая рассказывать, больше для Володимера, о прошлом Белгорода и его крепости.

— Однажды, — поведал он, — копая фундамент под внешние стены, мы нашли в глубине холма основания других укреплений, возвышавшихся тут в непроглядную старину. И поняли, что давным-давно здесь был другой город. Может быть, он был богаче, многолюднее, красивее нашего, может быть, его стены следовало почитать вершиной мастерства. Все исчезло без следа, все забыто людьми. Долгий труд, озарения, бессонные ночи другого зодчего, построившего ту, прежнюю, крепость, рассыпались прахом. Грамоты, в которых были записаны его дела, давно сожжены. И даже стены превратились в пыль.

— Нынешнему Белгороду, мастер, такое не грозит, — сказал Володимер. — На всей этой стороне, от Кракова до моря, нет такой могучей крепости.

— Она когда-нибудь тоже станет пылью, ответил архитектор, — и неизбежное не должно вызывать у нас печали. Но как часто нам, выкладывающим своды, хочется спросить: люди, где ваши города? Почему вы не сохранили Афины, Вавилон, египетские Фивы, финикийский Сидон, Карфаген и самый Рим? Как могли допустить гибель величайших ваших гнездовий? Разве вы перелетные птицы? Или степные волки, не берегущие логова? Ведь даже медведю оно дорого, даже этот зверь отстаивает его ценой жизни!

— Люди всегда сражались за свои города, — убежденно заявил Войку.

— Вовсе нет, их чаще сдавали, — возразил Володимер. — Трусливо сдавали, без боя.

— И еще чаще — предавали, — продолжал мессер Антонио. — А потом тоже разрушали и жгли. Кое-где в старых книгах можно еще найти два-три беглых слова о том, что здесь, где стоит Монте-Кастро, при Александре Македонском была греческая Тира. Что дошло от нее до наших дней?

— Мы с ребятами, — сказал Войку, в этой комнате всегда чувствовавший себя мальчишкой, — нашли как-то у берега, за посадом, большой камень с глубокими букиями, как на старых могилах. Отец Галактион прочитал на нем неколько слов. Писано было по-гречески.

— Видел я ту плиту, — Зодчий задумчиво кивнул. — От надписи мало что осталось, но можно разобрать, что камень стоял у храма Ареса, бога войны. А раз такой храм существовал, значит, он рано или поздно должен был быть разрушен. Очень хрупкое сооружение — храм бога войны, как крепко его ни строй.

— Но ты, учитель, строил церкви для господа нашего Иисуса, — напомнил Войку. — А Христос сказал: «Не мир несу я вам, но меч».

— Ты имеешь в виду Путну, сынок. Что ж, мне не жаль пяти лет, потраченных на этот монастырь. Ведь там моим учителем была сама природа: горы, лес и быстрая река. Но любил я всегда строить дома. Какое это все-таки чудо — дом человека, даже если он убог! И люблю строить крепости, охраняющие такие жилища. Их подземелья и башни, правда, быстро превращаются в темницы. Но защиту простым очагам все-таки дают. Дай только бог, — продолжал мастер, — чтобы эти стены устояли против турецких пушек. Ведь нашествия не миновать.

— Я ненавижу турок, — сказал Войку.

Зодчий с укором покачал головой.

— Никогда не говори такого, малыш. Ибо глуп и не стоек в доблести способный сказать: я ненавижу татар, секеев, ляхов — все равно какой народ. Можно без урона для истинной чести не скрывать ненависти к ростовщикам. Или к палачам, тиранам и трусам. Но питать это чувство к народу, в котором нет числа самым разным людям, заслуживающим и любви, и неприязни, по достоинствам своим, — ненавидеть целый народ — значит быть врагом всего человечества. Ибо все оно живет в каждом из племен, населяющих мир.

— Но турки — злейшие наши враги, — склонив голову, с мальчишеским упрямством сказал Войку.

— Не злейшие, а опаснейшие, — поправил Зодчий. — Я сказал уже тебе, злых народов просто нет. У турок тоже немало достоинств, которые не грех бы перенять и христианстким народам. Особенно тем, чьим землям угрожают османские полчища.

И мессер Антонио стал рассказывать молодым воинам о тех, с кем им наверняка предстоит сразиться. О странном турецком равенстве, проистекавшем из того, что все в равной степени принадлежали, как рабы, единому хозяину — падишаху. Простой невольник в единый час мог стать распорядителем судеб свободных и знатных людей, так как прихоть всеобщего повелителя или его визирей могла в любой день возвести ничтожнейшего на высочайшую должность. Всесилие султана лишало силы знать страны, а постоянные войны и казни не давали укрепиться все время нарождавшейся, но постоянно уменьшаемой в числе аристократии.