Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— А я, государь, на него крикнул, не во гнев твоему величеству. Еще как!

— Что же ты ему крикнул?

— Давай, мэй, давай! — крикнул я ему, — мужик радостно потряс в воздухе рукой. — Давай как следует, не робей!

Присутствующие захохотали. Свидетель, недоуменно озираясь, даже попялился: он не мог понять, почему этим важным панам стало так смешно.

— Ну что ж… как тебя, свидетель?!! Гондя, — сказал Штефан, пряча усмешку. — Поскольку ты был при оружии, по вольному состоянию твоему полагающемся, и должен был, как добрый христианин и воин земли своей, остановить злокозненного насильника, поскольку ты этого не сделал и даже поощрил преступника за злодейство непристойным возгласом, а стадо быть, взял его грех и вину на себя, — постольку и надлежит взять тебе, Гонде, в жены девку Панагию перед богом и по закону, дабы неповадно было впредь другим нерадивым свидетелям, а тем самым — соучастникам.

— Почему же я, государь? — опешил Гондя. — А как же он? — Гондя ткнул пальцем в главного виновника.

— А он, — прозвенели металлом, гася улыбки, слова князя, — а он с этого дня для дела, тебе поручаемого, пригоден не будет. Ибо отнимет у него нынче же на площади палач все, чем он согрешил, другим насильникам в науку. Ты недоволен, Гондя, моим судом? Может, хочешь и эту кару с ним разделить?.. Живите лучше, дети, в мире и согласии. Отец Галактион сегодня же обвенчает вас. Я же, коль даст бог, буду у вас крестным.

Суд продолжался. Перед государем проходили все новые и новые спорщики, душегубы, насильники и грабители. Вечерело, когда Штефан-воевода окончил свой трудовой день. Выходя на улицу, он подозвал обоих юношей, на которых, шепча ему что-то на ухо, показывал великан Хынку.

— Ты был прав, витязь, — сказал он Володимеру, — будешь служить мне саблей. И для тебя, парень, — добавил князь, обращаясь к Войку, — тоже всегда будет место в сучавских стягах.

Господарь протянул руку, и оба витязя благодарно к ней приложились.

На пути к замку, пользуясь правом великого боярина старого рода, к Штефану подъехал дородный пан Маноил, владелец больших вотчин и сосед пана Утмоша.

— Не гневайся, государь, — молвил Маноил, — за правду. Не по чину поступил ты с Утмошем, дозволил простоте крестьянской боярина первой руки осрамить.

— Аль не по правде судил? — скосил воевода на пана страшный глас.

— У черной кости своя правда, государь, у белой — своя, — дерзко ответил боярин. — Негоже древние роды, оплот силы твоей, зорить да позорить. Оана, может, тебе и служил, да перед Утмошем он — червь, новый человек.

— Оплот моей силы — сабля сына земли, а не ваша, всегда к измене повернутая, — ответил Штефан. — И недруги мои это знают! — внезапно вспыхнул он гневом.

Несколько панов поспешили оттащить от князя рвавшегося еще что-то сказать осатаневшего боярина.

Но Штефан уже овладел собой.

— Людям нужны не только земли и хлеб, вельможные паны, — сказал он громко, чтобы слышали все. — Не менее охочи они до правды. Помните об этом, милостивые пане-бояре, творя суд и расправу в отчинах ваших и хоругвях.

— Сегодня все убедились, — учтиво заметил посол Гандульфи, — что его величество палатин Штефан — справедливый государь и судья.

— Ибо не выжил еще из ума, — с улыбкой сказал князь, сдерживая коня, — как ихние милости, вельможные мои бояре, мастера рушить то, на чем стоят. Не думайте, господин посол, вы не раз услышите еще от верных моих панов, что воевода Штефан тиран и зверь. Но тогда прошу вас вспомнить о сегодняшнем суде. И о правде боярина Утмоша.

Господарь и знатный путешественник неторопливо продолжали путь к крепости. Мессер Гандульфи с сомнением покачал головой.

— Вашему величеству, — осторожно начал он, — известно восхищение скромнейшего из слуг ваших перед подвигами и монаршей мудростью властителя этой страны. Не гневайтесь же за дерзость, государь, откройте непросвещенному чужестранцу глаза. Разве землепашец, каждый год с оружием в руках выступающий в военный поход, способен выполнять естественное свое предназначение — возделывать ниву своего барона или князя?

Штефан продолжал холодно усмехаться, посол воспринял это как разрешение продолжить речь.

— Разве не выворачивает это, как корни дуба под злым ветром, святые устои завещанного богом порядка на землях вашего величества? Разве не полезнее и человечнее — ради того же простого сына земли вашей — сложить двойную тягость с его натруженных плеч? А ради этого — перенять обычай иных христианских стран, где земледелец трудится, рыцарь — сражается, а духовный пастырь молится за всех перед господом и наставляет их на путь правды и любви?

— Ваша милость просила открыть ей глаза, — ответил воевода, — и я охотно это сделаю: ведь это также очи светлейшей венецианской синьории, пославшей вас, пан Гандульфи, в столь далекие земли. Знайте же: Молдова вправду не Италия, а окраина христианства — несчастливые края, где, за неимением настоящего противника, без конца дерутся и мирятся между собой бароны, князья, короли и папы. Что ваши войны? Пустые усобицы перед грозным часом, когда мой народ, спасая жизнь и честь, идет на смертный бой. Знайте же еще, — возывсил снова голос князь, — перед лицом сильнейшего врага, а враг перед нами, числом немногими, всегда сильнейший, — нам не дано делить судьбу на доли. Каждая новая рать может стать последней для Молдовы; как же мне, ее господарю, сказать людям: каждому свое, когда спасение у всех — в одном? Как не звать к оружию каждого, могущего его держать в руках?

Посол Гандульфи почтительно слушал. Светлейшая синьория Блистательной республики святого Марка хотела знать, откуда этот маленький палатинат берет силу, чтобы выстоять, надолго ли этой силы хватит. Посол был здесь, чтобы слушать и запоминать.

— Земля, прежде крестьянская, угодья вольных общин по всей стране давно в руках бояр, — продолжал князь. — И дед, и отец мой тому не бывали помехой; напротив, учителя мои и предки крепили лучшие роды земли, помогали им множить богатства и отчины. Так делаю, сколько могу, и я, ибо кем красна и славна страна, как не великими своими родами, не их силой и блеском! Но Молдова, ваша милость, не Бургундия или Наварра, и кто из моих панов не помнит об этом, тот враг себе и мне. Не каждый высокородный мой боярин, конечно, — усмехнулся вдруг Штефан, — бывает рад, встречая на своих нивах опоясанных саблей пахарей, не каждому пану хватит храбрости таких своих данников за горло брать. Не каждый хочет иметь соседом и человека, для них нового, — пожалованного князем верного слугу. Зато в лихую годину мечи этих людей — спасение для всех, от владыки до опинки. Так говорят у нас, господин посол, и от этого никуда не деться на нашем рубеже христианства. Ведь даже если все мужи моего края выйдут в поле, их всегда будет меньше, чем в войске любого из соседних королей, ханов или царей.