Князь Николай Борисович Юсупов. Вельможа, дипломат, коллекционер - Алексей Буторов

Московская публика после первых месяцев работы стала относиться к Итальянской опере совсем иначе — с бешеным восторгом и энтузиазмом. Нет сомнения в том, что и князь Юсупов очень дорожил своим детищем. Николай Борисович использовал любую возможность для популяризации Итальянской оперы, для получения ее актерами наград и внимания Высочайших особ. Во время коронационных торжеств в Москве в 1826 году, организатором которых являлся князь в качестве Верховного Маршала, Итальянская труппа дала несколько парадных спектаклей для Двора в Большом театре.

В своем новом доме на Большой Никитской Юсупов во время коронационных торжеств также давал прием для Императорской фамилии. Здесь в декорациях Пьетро Гонзага, близкого друга и почитателя Николая Борисовича, Итальянская опера показала искрометную оперу-буффа Фьорованти «Деревенские певцы».

Царская семья не оставляла вниманием Итальянскую антрепризу и в дальнейшем. 7 октября 1826 года А. Я. Булгаков сообщал брату: «Сегодня был я в Италии, куда явился и великий князь Михаил Павлович, только был в ложе Юсупова и сидел сзади, так что его никто не видел… Давали „Севильского цирюльника“ и шло очень хорошо»[267].

Согласно старой и доброй театральной традиции, московская публика и в Итальянской антрепризе разделилась на несколько враждующих лагерей. Два самых крепких объединяли в себе поклонников Россини и Моцарта — Россинистов и Моцартистов. Последним жилось хуже. Ведь даже такой шедевр Моцарта, как «Дон Жуан» оказался поставлен лишь в сезон 1826–1827 годов.

В публике имелись и другие партии. Лучше всех об этом знал, естественно, сплетник Булгаков: «19 генваря 1822 года. Жаль только, что заводится большая интрига и не у актеров, а у зрителей: все партии. И Гедеонов дурачина, коего посадили директором, вместо того, чтобы возвышать гения всякого, хулит всех, а хвалит одну Anti, в которую влюблен. Что же дирекции за выгода, что будут освистывать Замбонио, и что театр будет пуст, когда она поет? Худой расчет, а ежели отца Замбонио огорчать станут, все пойдет к чорту, ибо все им держится. Юсупов мне предлагал директорство, но я с ума еще не сошел. Тут служат Юсупову и сотрудники, а не Государю, да не 50 тысяч жалования, а ложа из милосердия. Негри за все свои труды и кресел не принял, а платил за них»[268].

Не только художественные впечатления получали зрители от спектаклей оперы, точнее — не только зрители. Вот что рассказал Булгаков об одной из «посетительниц» театрального дома: «1 июня 1822 года. Вчера в Итальянской опере большая крыса всех напугала, в ложе Кашкиных она одну даму схватила за ногу, та закричала, крыса вспрыгнула и бросилась на жену нашего сахара Щербатова, сидевшего возле в ложе, откуда побежала в партер. Гриша Корсаков ударил ее палкою, и она исчезла… Дамы так были напуганы, что малейшее движение им казалось крысою, и я все мучил Вяземскую, которая выезжает брюхатою toute malade и не таится, что она брюхата»[269].

Во многом благодаря Итальянской опере Москва все более превращалась в один из музыкальных центров Европы, куда приезжали знаменитости. 20 июня 1822 года Булгаков рассказал брату об очередном гастролере-итальянце: «Хоть не даром был я на обеде: и у нас появился свой Castelli, некто Campolucci, довольно хороший бас… дает концерт; все Итальянцы поют для него безденежно; Апраксин дает ему залу, Юсупов освещение и музыкантов, а мы все беремся за раздачу билетов»[270].

Злополучное директорство Гедеонова в антрепризе кончилось скоро. 6 июля 1822 года Булгаков не без злорадства сообщал следующее: «Нового у нас ничего, кроме истории Гедеонова экс-директора. Он приехал к Anti, застал у нее Пашкова, молодого человека, из ревности ее изругал, а она дала ему оплеуху; он, было, за трость, Пашков его обезоружил, а Anti пустила в него шандалом и убежала. Входит муж. Гедеонов начал мужу на жену доказывать… Anti поехала с мужем к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну (генерал-губернатору, — А. Б.) жаловаться, а Гедеонов к Юсупову; этот выслушал все, расхохотался и прибавил, что ему неприятно мешаться в дела мужа с женою, что его дело, чтобы опера шла хорошо; вы же, прибавил князь, более не директором»[271].

История с Гедеоновым на этом не закончилась. Спустя несколько лет — 8 апреля 1825 года Булгаков сообщил брату ее окончание: «На этом концерте (скрипача Липинского. — А. Б.) был другой феномен: Гедеонов в большой Анне. Это такую произвело суматоху, что он, пробыв очень мало времени, уехал домой. Право, стыдно за Юсупова, и все его ругают, что он осмелился во зло употребить расположение Государя награждать за службу. Право, сто раз приятнее быть обойденным, нежели без всякой заслуги получить такое отличие»[272]. Надо полагать, Николай Борисович выхлопотал Гедеонову орден в знак примирения за прошлые обиды.

Г. И. Скородумов (?) «Концерт». Карикатура. ГТГ.

В конце января 1827 года, как сообщает Булгаков, «было объявлено о банкротстве князя Михаила Петровича Голицына… на 3 миллиона с лишком. Многих пустил по миру… Странно, что эти Голицыны или скряги, или моты»[273]. Михаил Петрович являлся одним из директоров Итальянской антрепризы и поддерживал ее материально.

Несколько дней спустя стала очевидной невозможность продолжения работы Итальянской оперы, что вызвало в среде московских театралов неподдельное горе. 8 февраля 1827 года скончался граф С. С. Апраксин, в театре у которого шли спектакли итальянцев. Три дня спустя А. Я. Булгаков писал брату: «Ну, брат, настает прощание с Италией! Ох, жаль! А Кокошкин едет в Петербург за лентою, т. е. везет, сказывают, с лишком 200 тысяч накопленных экономиею своею денег. Это значит, что везде отрезывают от самонужнейшего содержания актеров (Императорский театров. — А. Б.). Господа эти всю пользу служебную обращают на одно свое лицо. Все это толковал мне вчера Юсупов»[274].

Никола де Куртейль. «Вакханка». ГМУА.

14 февраля 1827 г. «Увы, расстались мы с итальянцами. Мы слышали вчера в последний раз „Семирамиду“. Пели нельзя лучше на прощание. После начали вызывать: сперва вышли Анти, Тегиль и Този. Хлопали, кричали браво… Потом вызвали Перуцци, он был уже во фраке; его заставили два раза спеть арию его во втором акте. Потом вызывали Замбони, не игравшего даже в „Семирамиде“, а там m-me Perruzzi, долго ее ждали, ибо ложилась уже спать… Ей очень долго кричали, аплодировали. Когда я уехал, то вызывали суфлера, коего и труппа, и публика очень любят: он нам всем списывает все арии и любимые пьесы. Такой суфлер клад…»[275].