Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Вы бы, любезный, попроще, полапидарней, а то у меня ассоциативный ряд не очень, — попросил Иль.

Араз как-то неопределенно скривился, покивал. Был он в основном статичен, только ручищи вдруг разбрасывал хищно, будто желая обхватить в захвате, да тут же, словно опомнившись, сламывался, бил поклоны, сникая. Выказывал концы туловища, выражая готовность и преданность. Ранимый, глядь. Опытный работник! Первостатейный краснобай! Продувная белокурая! Чибиряк! В речи он точно четки чутко перебирал — то ругал гяурно, яро орал, бахвалясь, то рассыпался пахлавой. Прием этот называется «нанизываньем», знал Иль из кафедральных зим: выговаривая, кроя — тут же шито-крыто покрывать гладостью. Вроде славословит, словоблуд, суетливо ерсает, а одновременно — бранит истошно. Беснуется, ровно в него новые трихины вселились — припомнился скат величавый в пустыне! О, держатель речи! О, повелитель базара! Гладкий, сытый. Овна наелся. Вежливый, слихач. Честит на все корки избирательно. Дерет глотку крепко. Тертый! Гландами перемалывает! Расторопная голова! Сведений нахватал тьму. Пропустил через сито. Слам ихний учит так тырбанить — али бунтуй, али ибн раболепствуй. Слам — течение, по которому сносит в низовья сознания, а оттуда в никуда. Слам — листок сушеный, безуханный, из гебраистского гербария — горечавка, дохлый экспонатец, свисающий за изгородью Книги. Напоминая рылом о былом. Лишь оригинал свеж, а аналог в анналы не вхож. Духлятина! Слам — заносчивый словесный слалом при поносе смысла, бред прокаженного водоноса на пожаре. Раньше всего следует уяснить, что сам слам — это, собственно, тот же книжный пархидаизм, только изложенный неграмотным погонщиком двугорбых, причем больным эпилепсией, причем усвоенный им на базаре (обсценно, заинно, влача хрен через плечо), вдобавок от неродного носителя — то-то стилизованные куски Книги возникают в устах этих невежд внезапно, вне логики… Сказки матушки Агари! Плохая физика, хмыкнули бы на Кафедре, но айда сукин сын! Краевич ночи! Толковая палея! Поднаторел!

Араз тем временем затух — запыхался, курилка, заморился. Иссяк, хряк трубкозубый. Скис, злотоуст грязноязыкий. Дыхательный пузырь сдулся. Как же он на менореть свою по пять раз на дню взбирается утомленно? Мда, вид у него, доложу, какой-то утопленный, усопший. Полный упарсин! Не имамо другого… Жмурки духа. Страдает, темный зверь! А кстати, в лапах у него не ветка, это — стиксель. И он им гнус вокруг лица, мошкару вовсе не отгоняет, а приваживает, приручает. Вот рой искривился серповидно, следуя за мыслью, начались полумесячные… Араз заколыхался, будто бумажная букашка-ефрат, зашатался, затрясся — кто-то дергался там, внутри него, хотел вылезти. Ухмылка — атрибут интеллекта — тронула его губы в болячках. Иль вздрогнул — сквозь зрачок араза, со дна, холодо-зелено на него глядело Зло, древнее, изначальное.

Араз — поняв, что раскусили, — с надменностью, хрипло:

— Струхнул, парх? Содрогнулся? Слухай случай: встретили раз в Саду два парха двух аразов, смотри, мойша, говорит один Страж другому — их двое, а мы одни, бежим отсюда что есть сил! Так-то вот, господа пархи…

Иль, аплодируя:

— Вольно! Весьма! Передайте бутафору: закулисе — разойтись!

«Ишь, аразко… Огрызается… — думал он снисходительно. — Артачится… Стратопедарх в зеленом, глядь, убранстве! Ну что с ним, петрушкой, прикажете делать… Пронзить ему отважно шпагой подглоточный ганглий — нервный узел? Не впечатлит. Караул, заорет, чуть проволокой глаз не выкололи! Эх, Лихо!.. Разве что с вышки его причесать — пальнуть в тело… Вправить мозги, вышибив… У нас тут, милейший, не диспут, у нас сшибка — стариннейшая, от сотворения. Правила жития в мире! Тут уж — кто кого, свет или коготь. Поговорил, пустомеля, блеснул трюизмами — и затухни (без запаха, смотри), выключайся из цепи, гремя ошейником. Вышел к вышке омерзительный араз, но кишки ему не выпустишь, не выслушав вздор фраз, — устав суров! Пусть чешет, язычар, трень, брень, дашь даже затянуться напослед — таков устав. Дать прикурить! Алгоритм! Постепенность, шагистика. А араз первобытно нетерпелив, ему кажется: взмахни стакселем — и все рванет, впряжется, образуется. Это не так. Все должно делаться (идти) медленно и неправильно. Само сложится. Каждому — по соплям его. А он — с закидонами, это что-то с чем-то! Не-ет, надо его, кузена, все-таки для отчетности снять из «кузи», положить… Пиф-паф — и араз фраппирован, приятно поражен. Будет потом хвастать, что его Иль Тишайший поколотил один раз. Завяжет, во всяком случае, с фиглярством. Закается воинственно канючить. Каюк понятию секир-башка. Шахсей-вахсей, лишь бы был здоров. Вразумление!»

Иль ухватил свой бацбум покрепче, навел, прицелился, крепко зажмурившись… Но тут как назло араз удрал такую штуку — улетучился. Провалился, надо полагать, тауматург, магбел. Слопался. Прямо миражок с требухой! Внезапное издохновение! Испарился со своей лезущей в ноздри и уши мошкарой-аурой.

«А может, разумен был именно рой, а араз — так, разговорное устройство? — вдохновенно подумал Иль. — А звуки, которые он издавал, поток жалоб — возможно, просто несогласное жужжанье, которое в моем сознании складывалось в некую знакомую конструкцию… Выходит, не того бьем? Не тех прихлопываем? Что ж, надо в журнал дежурств записать: такого-то во столько было видение — явился мне араз. Говорящий, при этом. Рек бред, вокруг роился гнус. А может, это и есть двенадцатый имам — с «крытки» перекатихаджанувший?..»

Араз исчез, и Сад зашевелился. Хвощи зашелестели, папоротники вымахали и мастодонты повылазили — возникли на заднике, нарисовались, носатые. Экая элефантина! Громаднейший летающий ящер, медленно взмахивая кожистыми перепончатыми крыльями, шевеля свисающим до земли тяжелым шипастым хвостом, парил в проруби неба, средь кучеряво изображенных облаков, ворочал длинной мордой, всматривался угрюмо — есть ли клев, раскрывая усаженный зубастыми клыками клюв. Привет, приятель. Чего курлычешь — не спится, брюхо подвело? Хочешь араза в дар, полакомиться?

Иль вздохнул — у нас, вышкарей, свой удел, рутина — бдеть, а не уносить, и поплелся к полке взять, чтоб заполнить, журнал.

Иль снял с полки «Журнал дежурств и сторожевых наблюдений» — книжку, в которую записывают поступки — толстенный фолиант на волочащейся лиане-цепи — и шмякнул на стол. Стражи из разных звеньев вносили на сии листы крупицы знания (с три короба, обычно), старались, выводили палочки и знаки. Хроники Сада. Основополагающий символ священного опыта. «Идешь на Стражу, бери стило и дощечку, — учили древние. — И не вернешься пустым». Вот что было написано в журнале:

«Севодня светило исчезло, и пришла тьма, аспидная муть. Стало страшно, всякие звуки раздавались такие, что и вспоминать тошно. Ребята рассказали, что это называется — «зеленое затмение».

Седня кровожадные аразские саженцы учудили — чуть не откусили башку кому-то из «гелиотропов». Во, глядь, бедокуры, на нашу эту, на танахическую тахат!

Сегодня те самые опять делали недозволенное — вместо того чтобы творить добро (валить Сад и распиливать), они упрятались в теньке и принялись калякать, сиречь сладковатый дым пускать через волосатые ноздри, созерцая в виденьях зловещее дерево ююду с белыми цветками тютюна, которое дерево корчевать нельзя и подрубать тоже, иначе, по слухам, рухнет оно — главным образом на самих аразов — и всех под собой погребет. На замечания не реагировали.

Не унывай, Страж! Самаэлю по лопатке, а аразу — по сопатке!

Севодня по указу зампотылу осуществлял полевые исследования Сада. Исколесил весь куинбус флестрин (куннилингус фаластын!), вдоль ограды, аж взмок. Установил кривизну. Искал тектонические изменения и нашел — видел разлом коры. Заглянул — а там что-то похожее на сердцевину ореха и оттуда зеленая жидкость сочится. Ребята говорят, что это и есть Голова Садовая.

Седня уплел плодов несчитано — во, левкоево! — до полного отвала, но маялся потом животом. Подшивку боевого листка истратил на дары диареи, да и спал худо.

Последний раз предупреждаю, обосранцы, кто еще будет спать на смене на дежурном столе — доложу.

Сегодня аразы организовали в восточной беседке тайное общество «Ассамблея за проповедование и сражение» — экий пыл пыли! — собирались в скопища ввосьмером (на глаз), кричали и жалобились, что они забиты и мученики. Ругались невнятно — кусайзайн. Стонали истошно, а такоже блеяли, тыча друг дружку под ребра, подмигивали — звали Зло. Существует скорая вероятность того, что точно бешеные роа в кровожадном исступленье в горло вцепятся клыками, встанут лапками на грудь. Высокая концентрация повстанцев несомненно опасна.

Тоже мне себе повстанцы! Да это просто как бы каша из кастрюли лезет… Ну может каша восстать? Это же не плоть… На араза цыкни — он ляжет на диван и помрет.