Цвингер - Елена Костюкович

После обеда к сборному пункту подтягиваются, выкрикивая имена через проволочную изгородь, их жены. Многие жены приводят детей. И вдруг каждый ополченец делается снова — не военный. Он снова в мире семьи. Хватает руками руки, тянется к ребенку, стараясь приподнять его через ограду и почувствовать его живой вес.

Видимо, каждому примерещивается, будто все понарошку. Скажут сейчас: все отменено. Возвращайтесь по домам. Не произойдет ничего неприятного. Каждый ополченец заверяет жену, что через несколько недель он вернется с победой, и советует: «Не бери, если будешь уезжать, ничего зимнего, это кончится до осени».

Все в Советском Союзе в эти дни верят, будто существует «секрет победы» и что если в первые дни отступление, это просто стратегический ход. Все уверены: будет как в предвоенных фильмах. Поднимутся в воздух самолеты, накатит на быстроходных гусеницах самоходная техника, и от наглого врага, посмевшего ступить ногой на неприкосновенную землю, не останется и клочка. Ну, а несколько недель можно и помаяться в разлуке и перетерпеть перловую кашу и идиотскую маршировку.

«По долинам и по взгорьям», «Конница Буденного», «Щорс идет под знаменем». А куда, собственно, все идут? Зачем идут и все поют? Ужасно хочется спать.

Ополченцы шли по красивому розовому лесу. Они попали под обстрел в тот же день, еще не получив оружия.

Оружие и обмундирование роздали той половине их, которая осталась в живых. Замерла наконец марширующая толпа. Предстояло рыть. Окопы, противотанковые рвы и могилы для товарищей.

Наконец поступил первый боевой приказ. Роту перестроили в порядок и объяснили задачу: пробежать поле и закрепиться возле ольховых зарослей. Это исходный рубеж для атаки. На холме, в деревне, находился противник.

Рота была голодной. Побежали, поправляя обмотки. Эти обмотки никому не давали спокойно жить и разматывались в самые критические моменты. Пробегая по грядке с капустой, Семен (в непрожитой судьбе) выхватил лопатку и срубил кочан, разрубил и на ходу бросил куски товарищам. Теперь все бежали, хрумкая листьями.

Вдруг увидели — боец несет две буханки хлеба. Он сказал, что на опушке леса разбита во время бомбежки машина с хлебом. Быстро двинули туда, набрали полные санитарные носилки буханок, побежали вместе с ними, на ходу передавая направо и налево. Забрасывали и в отдаленные приямки, где кто-то успел окопаться. Вот уже все отделение жевало хлеб, не выпуская винтовок. А довольно скоро налетели несколько «юнкерсов» со своими непременными спутниками, «мессершмиттами» прикрытия, и положили прямым бомбометанием всех ополченцев до единого, и наевшихся, и не успевших перекусить.

Угадал ли, воссоздавая Симину повесть о неслучившемся? Вика не знает. Пробовал записать, зафиксировать, спасти на бумаге чье-то былое бытье. И еще попробует: «Как меня взяли», рассказ красноармейца-художника.

Полшестого. Эх. Дам себе, раз уж так пошло, разрешение до семи — полвосьмого в номере побыть.

…Стояли перед избой, куда вводили по три-четыре человека. В избе обыскивали и смотрели, какие документы у кого. У нас не было документов, но мы знали, что «документы» у нас на лице. Переводчик уже сказал нам, что мы командиры, поскольку у нас усы и длинные волосы.

Я решил, буду твердить, что я художник, кунстмалер. И вот дошла до меня очередь. Все это происходило в большой избе, где окно было завешено одеялом. Приказали положить вещмешки на стол, снять противогазы, стали все потрошить. Из санитарной сумки отбирать ничего не стали. Оставили в ней даже банку с медом с наклейкой от лекарства. Видимо, решили, что это лекарство. Зато отобрали кусок сахару, кусок сала, поясок и сложенный в четыре раза чистый носовой платок. Поразила мелочность. Как солдат может отбирать такие незначительные вещи у бывшего противника.

— Их кунстмалер! — прокричал я заготовленные слова.

Копавшийся в моих вещах парень поднял голову и уставился на меня. Перевел глаза на лейтенанта.

— Цайхнен портрет!

Ну, я вынул карандаш и с усилием набросал его портрет на какой-то бумажонке. Через пять минут портрет вышел и был похож. Обступившие солдаты загалдели и затопотали: «Гут, прима!» Стали подходить новые, они требовали, протягивали фото своих женщин — «фрау, цайхнен». Лейтенант вытянул из нагрудного кармана тоже фото, не то девушки, не то актрисы. У многих, я думаю, были фото популярных актрис. Слишком уж все там они были с уложенными волосами, в локонах.

Вроде бы даже, можно сказать, установился контакт. Но тут немцы решили у всех документы проконтролировать. А у меня имелась в нагрудном кармане фотография жены, где она стоит обнаженная на берегу, в капельках воды, и ветер гнет камыши над рекой.

Отбил руку немца — не сметь касаться. И вот они уже изменили тон. Загалдели: «коммунист, коммунист», решили, вероятно, что там у меня партбилет. Два немца схватили за руки, а третий вытащил парабеллум и собирался ткнуть. Вдруг лейтенантик, переводчик, с истрепанным разговорником, сунул мне под нос страницу, где было написано: «Что это такое?»

— Фрау, фрау, — только и мог выговорить.

Допрашивающий заржал и вытащил свои снимки и, перевернув их тыльной стороной вверх, пропустил через пальцы, как карточную колоду. Знаками показал сделать то же. Я повторил его движение. Меня развернули к двери и пинком сапога в зад выкинули на двор.

Вот что мог бы Семен записать — рассказ соседа по плену, по заболоченной яме. Сам, тоже художник, он попал в плен не так. Его собственный опыт рассказан в повести «Сквозь ночь», опубликованной.

…После десятидневного сидения на поле за проволокой, где накапливали пленных из числа окруженных немцами в Киевском котле, наконец всех сбили в колонну и погнали на запад по шоссе. В те десять дней никому не дали ни воды, ни пищи. Вода, правда, сочилась с неба то в виде промозглого дождя, то в виде мокрого снега…

…Кормили раз в сутки. Норма — черпак баланды. Очень важно было иметь какую-нибудь посудину. У одних были котелки, у других — кружки или консервные жестянки. Я приспособил противогазную маску. Отодрал верхнюю часть, а нижнюю, с очками и хоботом, выбросил. Получилось что-то вроде купальной шапочки, куда и наливали баланду. У кого не было и такого, подставлял пригоршни…

Это тот кусок, который Вика помнит наизусть по печатной книге. Но дальше в тетрадях пойдет, что не вошло в печатный том: о раненых в плену. Рассказ четкий, точный, физиологичный. О том, что раны без жира не заживают, поэтому любая царапина у пленного бесконечно гниет. О раненых, оказавшихся вне закона, не защищенных Женевской конвенцией, поскольку Советский Союз не подписал ее. Это та часть повести, которая не была напечатана в СССР, — не пропустила цензура. Там она, в тех тетрадях, повесть в полном виде. И ее мы будем готовить к публикации.

Виктор, нервничая, растер до крови укус. Клопы у них, что ли, во «Франкфуртере»? Конвульсивно тычет и тычет в повтор номера Мирей. Совершенно ничего. Спускается вниз. С кем-то точно встреча назначена. Пусть подходят сами, у меня расписания нет.

В жужжащем холле теперь, в восьмом часу, не пусто, как с утра. Наоборот, многолюдно.

Проплывает, развевая плотную дикарскую гриву на весь коридор, в чесучовой сутане и на семидюймовых каблуках, та самая статуя с торжественным и завораживающим индейским ликом, которая не фотомодель, а международный скаут. Виктор ее не интересует на этот раз. Поэтому она ему не отвечает на поклон. Виктор знает: есть те, с которыми она здоровается всегда, но из омнибусовской команды такой почет приличествует только Бэру. А Виктора монументальная скаутша приветствует, когда он ей для чего-нибудь конкретного нужен.

Хорошо. Занимаем позицию перед курительной. Из холла на нижний этаж идут две зеркальные лестницы, в две уборные. Рано или поздно здесь продефилирует каждый участник мирового издательского процесса. Если с кем-то назначено у Виктора, этот человек увидит его. Пожалуйста, виски с содой.

Вот дурак, не захватил ничего из номера, кроме листовок, записки для Бэра (проект) и омнибусовского каталога. Ну и что прикажете читать?

А! Вот что-то под задом. Печатное. Валялось в кресле, Вика сверху и сел. Так, журнал WWII Reenacting. Боровы в лопающихся лосинах и с прозвездью эсэсовскими зигзагами на черных кителях лапают рассевшихся медсестричек. Чистое порнокино. На заднем плане полыхает лес. Грудятся зеваки в шортах с фотоаппаратурой.

Врезочка, шрифт ретро. Два снимка, ментики-кивера, кавалерийский полк, который в шестьдесят втором году был сформирован в СССР для съемок «Войны и мира». Снимаются по сей день. Но, сказано сбоку, этот отряд и его аналоги — профессионалы. А статья посвящена самодеятельным группам. Реенактинг — хобби миддл-класса. Врезка рядом — о международной инсценировке битвы при Ватерлоо. А сама статья рассказывает о реконструкторских обществах, действующих в США (Калифорния, Орегон, Иллинойс) и в Канаде.