Цвингер - Елена Костюкович

…И снова я пошла пешком наутро по тому же шоссе. Машин снова не было, воскресенье, но светло, утро. Иду, смотрю по сторонам. Увидела каких-то военных. Они подсказали, как идти. Да. Меня проводил боец.

Идем, он спрашивает, кто я — ППЖ (походно-полевая жена)? Я говорю — нет, жена. «Не может быть?» Не верит, но ведет… «Видите, — говорит, — дом, окно?» — «Вижу», — отвечаю. «А спину в окне? Это ваш муж». Подходим, он говорит — ждите. Сам уходит. Выходит мой муж, я вижу его лицо и — все… Теряю сознание. Наверно, ненадолго, так как прихожу в себя в каком-то кабинете, где сидит майор, а муж мой, как мальчишка, радостный. Говорит: «Это моя жена», — и тянет меня дальше.

Несколько недель счастья, за которые пришлось расплатиться. Ей — подпольным абортом с осложнениями, ему — срочной отправкой в лагерь переформировки.

Вика вдруг опомнился:

— Я же хвост собирался крутить. Звонить Мирей.

А, опять Мирей на его гневный телефон не ответила. Хлопнул крышкой. Телефон незамедлительно чирикнул вслед. Его собственный домашний номер! Вика взвился, как ошпаренный. Нашлась! Сволочная, дорогая, невредимая. А он не знает уже, что думать. Ну разве можно до такой степени пугать людей?

— Мирей?

— Увы, это всего лишь я, Наталия. Звоню от тебя.

«Всего лишь я»? Как Нати может? Но в чем-то это справедливо, если подумать. Полыхнула-то радость, что Мирей! Нет, совсем он с ума сошел. О ком же радость, а о ком не радость? Виктор? О ком убиваешься, ночей не спишь, разрази тебя? Виктор! Это же Наталия, твоя Наталия вожделенная!

— В любом случае компьютера тут нет. Ты все придумал?

— Нати, пожалуйста, не шути.

— Не до шуток.

— В первой комнате. В большой. Компьютер стоит на столе.

— А я говорю, что ничего не стоит. Вернее сказать, не валяется. У тебя бедлам, характерный для холостяков. Странно, что ты это за один вечер устроил. Так бурно чемодан укладывал? Я заходила вроде к тебе позавчера, и было, кажется, прилично, а теперь такое…

— Где ты нашла бедлам, в субботу работала Доминга, навела марафет, я не трогал.

— А, ну если это у тебя называется не трогать…

Ну ж ведь язва, и какого ей рожна, чистота и гладь в квартире. Прямо в угоду Ульриху: «Когда порядок, никто не угадает, что в этом пространстве происходило. Порядок — защита прайвеси». По Викиной квартире, когда он уезжал, как раз и невозможно было ровно ни о чем догадаться. И даже записочки и чеки, которые с холодильника ветром сдуло, и те Люба с полу подобрала.

— Ну а баульчик черный под зеркалом стоит?

— Никакого не вижу баульчика.

— Как это может быть. Я его оставил под зеркалом, когда тебе таблетку брал. И компьютер точно был на столе. Люба его еще на середину подвинула.

— Люба?

— Люба, Люба. Я ее в Мальпенсу отвозил. По ее просьбе. Она тебе ничего не сказала?

— Нет, не сказала. Да какое мое дело. Но поскольку во Франкфурт нечего везти, значит, и ехать мне во Франкфурт незачем?

— Ты бы все же приехала, Наталия.

И звучат нежные, сильные, страстные слова. Виктор даже о Лере, как он думал только что о Лере перед разговором, о Лере на фронте ей рассказывает. Душу буквально льет в трубку. И ему помогает уговаривать Наталию сама Лерочка, изящная, в туфельке с перепонкой и каблучком, в креп-жоржетовом не надеванном за войну, но и не проданном за хлеб платье, — парадная носильная вещь, которая в папиросной бумаге ждала в чемодане именно этой поездки, именно встречи с Симой.

…освободил койку, и мы с мужем остались вдвоем… После двухсполовинойлетней разлуки, неведения, страданий, голода…

Красноречие Вики. Водопады деталей. Нежность. Впечатлившись чем-то из всего этого, Наталия обещает:

— Попробую.

Что значит «попробую»? Виктор представляет себе, как Нати пробует. Кряхтит, негодует, тужится, закусывает губу, отдувает прядку ото лба — преодолевает мешающие обстоятельства.

— Если только не заболеет Марко. Хотя температура у него сейчас нормальная.

— Ты не везешь его к Джанни в Брюссель?

— Нет, это отпало. Джанни сам летит сюда.

— Вот, он приедет и останется с мальчиком, а ты прилетишь? Хотя бы на один день. Я тут читаю поразительные свидетельства. Я думаю поразительные мысли. Хочу поделиться, показать тебе.

— Хорошо, созвонимся попозже. Сейчас три, в полпятого я еду в Турин с ночевкой. Попробую договориться с Джанни, и тогда насчет вторника решим.

Что там о беспорядке она толкует все-таки, Наталия? Компьютер должен был стоять на столе в большой комнате… Мирей, что ли, переставила? И в доме насорила?

Меняет дело! Идея! Мирей, чтобы сделать мне сюрприз, упаковала и с собой унесла компьютер. Не знала, во что замотать его. Искала тару и какими-нибудь пакетами или обертками захламила дом. Так можно объяснить и исчезновение черного баульчика. Мирей знает, что черненький всегда ездит со мной. Когда я в Париж приезжал, я его у нее на полку в ванной примащивал.

Да, Мирей, безусловно, летит и везет сюда ко мне мое добро.

Она так давно о Франкфурте мечтала.

Вот номер будет, если я Наталию уломаю. Наталия приедет, рыжая кошка стремительно из шкафа выпрыгнет…

Ну и коллизия.

Вика в полуобмороке нашарил отбой телефона, ткнул, выключил, включил. Что собирался? А, отправить эсэмэс Мирей с требованием СРОЧНО дать о себе знать.

Послал, и практически в ту же минуту — о чудо! — от Мирей пришел ответ: «ОК». Без единого слова дополнительного.

Вика бросился звонить коварной дразнильщице. Напоролся на answering machine. Вне себя, Виктор наорал на автоответчик со смешанной интонацией — счастье, подъем, раздражение, ирония:

— О, Мирей, что все это значит? Я с ума схожу. Ты в порядке? Жду от тебя ростера. Куда подевалась? И зачем ты забрала мой компьютер? Сама приехать хочешь? Ну, буду рад! Только сделай все-таки любезность, предупреди. Я ведь должен знать. Почему не выходишь на связь? Я беспокоюсь. Я звоню и в Париж, и на сотовый. Ты что, злишься, Мирей? Перезвони! Я буду ждать, перезвони, слышишь, Мирей! И прекрати хулиганить, пока все это не дошло до сведения Бэра!

Не думала пропадать! Жеманничает назло Виктору! Поговорю-ка с ней, скажу: эти штучки всему нашему «Омнибусу» выйдут боком. Хочет, чтобы ее капризы дошли до Бэра? Она нужна, Мирей, в рабочем состоянии! Пусть срочно пишет контракт с болгарами. Пусть привлекает адвоката. Время не ждет. Пусть ищет нашего собственного адвоката. Почему я должен связываться с какой-то незнакомой знакомой Ульриха? Мне нужен контракт, пока эти дикие люди не исчезли с архивом! Орудие воздействия у болгар, тетради у болгар. Аванс придется платить. Хотелось бы понять, на сколько они согласятся?..

Усердно о деле думает. А через мысли лезет то самое. То, заветное. О чем в телефонном разговоре болтнул и Ульрих. Несносное, маниакальное любопытство к недочитанному. Вот начато в тетради у деда про ополченцев. Судьбу которых он только чудом не разделил… Так что там мог бы дед… в своей такой недоступной, такой желанной, отобранной у Вики тетради… в волшебной ступе толочь? Какое зелье в чудотворном котле варил?

Что, если всей возможной силой в дедову персону вмечтаться? Самостоятельно тот рассказ подвинуть с места и вперед потянуть?

…Уход на фронт — все просто: надень чего похуже и сядь в машину. Там дадут форму, а гражданскую одежу выбросят.

Ополченцы и вышли в направлении сборпункта днем. В разных костюмах, в разноцветных рубахах. Объединяли народ лишь под гребенку стриженные головы.

Ни одного обученного не было. Топали как могли. Норовили если не печатать, то хотя бы отбивать шаг левой ногой. Сбивались с ритма, и где-то слышалось обидненькое «сено-солома» и подхихикивание.

Удивительно, думал (в параллельной своей судьбе) Сима. В первый день был сплошной энтузиазм, а уже на второй день с вершины героизма человек попадает в мир практических неудобств и даже обид на идущих рядом товарищей. Даже, может быть, кажется, что самое главное — это не выглядеть таким необстрелянным, неготовым, ни в коем случае не сбиваться с ноги.

Доходят по городу, приобретающему на глазах военное лицо — мешки с песком у витрин, — до сборного пункта. В помещении бывшего перворазрядного ресторана «Ривьера», высоко над рекой, где еще накануне играла музыка и кружились пары, посредине выставлен длинный стол, как на свадьбу. По двум сторонам стола рассаживают рядками стриженых и разливают их первый на войне перловый суп по алюминиевым мискам. Стриженые явно согласны для победы давиться «шрапнелью». Бодро скребут, алюминиевые ложки стучат.

После обеда к сборному пункту подтягиваются, выкрикивая имена через проволочную изгородь, их жены. Многие жены приводят детей. И вдруг каждый ополченец делается снова — не военный. Он снова в мире семьи. Хватает руками руки, тянется к ребенку, стараясь приподнять его через ограду и почувствовать его живой вес.