Цвингер - Елена Костюкович

Вика, как конспиратор, оглядывал места. За три стола от них французский издатель широко высовывал язык еще до того, как начинал макать свою булочку в крупную чашку с забеленным кофе. За столом поближе голландская агентша, хохоча, рассказывала шведской давно не виденной подруге, главе издательского дома, как затруднительно выращивать в саду бок о бок мужские и женские особи киви. Он знал обеих — по-русски они не понимают. Вот, думается, что если где-то с ними поблизости сесть, то подслушивающих ушей, можно надеяться, не будет.

Только уселись, официантка перебросилась с другой:

— …пыхатый, навороченный, та и каже — тебе экскурсию на квадроцикле возьму, а я страхаюся экстрима…

Странно звучит хохляцкий воляпюк под крахмальной наколкой и над хрустальными подсалфеточницами. Прически у обеих по образцу Тимошенко. И как они на таких котурнах могут жарить омлеты и не падать в свои сковородки. Видимо, Сумская область. Эти, конечно, понимают по-русски. Ну и что? Очень нужны омлетчицам Викины секреты!

Вика видит с еканием селезенки, как, вытащив из сумки, хрупкая Зофка протягивает ему папку с увядшими завязками.

Знакомый почерк деда, чернильный карандаш, хлипкая бумага.

Сидел в окопе и видел: вода накапливалась в окопе. Лужа на дне. Мне приходилось сидеть в окопной луже на перевернутой каске. Из прохладной дремоты меня вытряхнул приказ взять двух солдат и отправиться в лес на разведку.

Провалился в болото с автоматом. Потом в окопе, под капающим брезентом, я разобрал автомат при свете сальной свечи и вычистил его мокрыми пальцами.

Наступающий день показал себя только к трем часам ночи…

— Да что вы мне тут суете! — завопил Виктор не своим голосом. — Это еще что за издевательство! Это же мог написать только немец! И манера не дедова, и откуда у пехотинца каска и автомат! У них хорошо если трехлинейки Мосина имелись! И это только по фрицевским понятиям светало в три часа, потому что немецкие войска использовали и на советской территории берлинское время! А у русских в три часа не светало! Это пишет не советский боец!

Болгары затихли, обескураженные.

— Но это вашего деда. Вы сами видите почерк.

Вика видит и рисунки, на каждой странице, скетчи, чертежи, наброски. Та самая рука, которая в детстве ему перед сном набрасывала на блокнотных листочках царя, церемониймейстера и царевну-циркачку или Мыша Обнаглевшего и травмированную наглым мышом кошечку Калерию.

— Выходит, ваш дед в нацистских войсках служил?

Коченея от ужаса, Вика кинулся читать дальше. Но и дальше дед изъяснялся как заправский солдат рейха, несомненный солдат рейха.

Первый раз стрелял — осечки не было, пулеметная очередь, но солдаты не падали. А, оказывается, я давил на спуск, но стрелял слишком высоко. Я опустил ствол пониже. Через несколько часов… было объявлено, что мы получим поддержку с воздуха, и был отдан приказ разложить опознавательные полотнища. Сухопутные войска всегда носили с собой эти полотнища, чтобы указывать свое местоположение для немецкой авиации.

— Ну вот видите, «для немецкой авиации»! Значит, ваш дедушка точно у гитлеровцев в армии был! Это подтверждает, что он, наверно, за наци частично сражался. Ничего удивительного. Он провел в оккупации два с половиной года, знаем из биографии?

— Что! Это вам ничего удивительного! Что это вы мне сюда приперли? Черт знает что! Провокация какая-то…

Вика пролистывает страницы дальше, но чем дальше — тем хуже, хуже и хуже…

Эти полотнища представляли собой куски ткани оранжевого цвета площадью около квадратного метра, с изображением свастики.

Бог ты мой господи.

Прострелили правый карман кителя — это открытие заставило меня оцепенеть, потому что в этом кармане у меня были две маленькие ручные гранаты, которые мы называли «яйцами»… Танки наступают — переезжают через полевой перевязочный пункт, где пленные раненые ожидают транспортировки… Шлегеру необъяснимо повезло. Когда он стоял, прижавшись к скирде сена, снаряд танковой пушки прошел с той стороны через несколько метров, в сене его движение затухло, и наружу выступила только головная часть, которая уткнулась в пряжку поясного ремня…

— Нет, такое мне не надо, этому деду ищите где-нибудь в Ганновере внучека. Ну а это еще что?

В тот день опять было 396 евреев, я и вечером был в возбуждении, хотя старался не стрелять слишком много…

Не умещается в сознании. Виктор трет глаза. Розыгрышем все это не может быть — почерк-то деда. Сейчас у меня взорвется голова. Дай посижу и отдышусь. В конце концов, купить и уничтожить весь архив — это вполне реальный выход из положения.

Вот если б сердце не пыталось разбить изнутри грудную клетку. Пусть бы они поговорили о чем-нибудь, спрошу их что-нибудь, сам буду дышать носом, дышать медленно.

— Ну, ясно. Расскажите, пожалуйста, откуда к вам попал этот архив?

Болгарская стрекоза так тесно обвивала ногами в шпильках ножки венского стула, что напоминала уже скорее спрута, чем стрекозу. Русский у нее был понятный, хотя уродливый.

— В Болгарии побывал ваш дед Жалусский в поездке с театром. По весне семьдесят третьего года.

…Лера в восьмидесятом, когда Вика приехал перед Олимпиадой, рассказывала, как провожала с киевского вокзала деда в берете и плаще с футбольными пуговицами. Это была единственная поездка Семена за границу за все послевоенное время. Никогда никуда не пускали. Получив разрешение в Болгарию, он немного расстроился, поскольку, по театральному поверью, кого в Прагу первый раз пускают, тому ездить и ездить. А тут, назло, началось не с Праги, а с Болгарии. Семену было невдомек, что с поездками или без поездок — ему вчистую отпущено только несколько месяцев.

Лера размещала в купе жареную курицу и литровые стеклянные банки, где слоями были уложены блинчики. Бутылка коньяку, соль в бумажке, картошка отварная в мундире, коробочка сардин.

А на перроне разыгрывалась парная реприза Плетнёва, всеобщего любимца, с другим всеобщим любимцем — первым актером театра. Из-за которого театр постоянно попадал в пикантные положения. То он и впрямь чудачил, а то его несправедливо обвиняли в смертных грехах. А он то давал вдруг подпольные концерты в Ижевске, или — здрасте! — песни его передавали по «Немецкой волне».

Чтоб их всех все-таки выпустили, заступился официальным письмом важный партийный начальник, Александр Николаевич Яковлев. Вообще без святых заступников по тем временам не могло состояться ни спектаклей, ни гастролей. Даже и в Болгарию театр ехал исключительно по личному приглашению дочери Тодора Живкова. В общем, неприятностей театру от артиста-барда выходило немало. Зато и популярности сколько!

А тут, повстречавшись с Плетнёвым, он так пошел сыпать остротами, что труппа буквально по перрону каталась. Странно было видеть его без гитары, как кентавра без копыт. Плетнёв эффектно откланялся, комедианты поехали, но в Болгарии все тот же главный герой, певец, с катушек слетел и всех подвел. И коллективу сказали — о Париже забудьте.

Однако, рассказывал дедик Лере, хоть не в Париже, а все-таки побывали за границей! Появились у всех джинсы, а один из актеров сказал: «Вот как съездишь за границу, так сразу развратишься и не возьмешь в очередной вояж мыльницу с мылом». Театр проехал по маршруту София — Варна — Стара-Загора — Велико Тырново. Поставили вместе с болгарами объединенный спектакль, ввели в сцену с мышеловкой «Гамлета» их местную пантомиму…

Виктор снова обретал способность слышать. Да, вот о пантомиме как раз говорит и Зофка:

— В Гамлете вводился знаменитый наш болгарский пантомим. Его имя Пифагор. Он, верно, глухонемой. Может, аутичный. Не говорил совершенно. И, думаем, Жалусский, когда театр отвезли, передал хранить до Пифагора две кутии бумагов. На кутиях надписка «Половицы Гамлета».

— Стоп, что вы сказали? Что такое кутия? Так у вас был пантомим Пифагор? И половицы?

Так вот они, фаршированные! И Пифагор внесен и в адресную книжку Лёдика! Значит, миму Пифагору было поручено ящики, замаскированные под реквизит «Гамлета», взять к себе, сохранить, а при оказии в Париж отправить. Вот оно, дважды два. И этим объясняются штаны Пифагоровы. И «не вступает в разговоры», и «объясняется без слов».

Все прояснилось! Плетнёв не случайно ввернул в последнее письмо Симе имя мага. Это имя было паролем!

Ну все.

Ох, сил бы, сил бы все вышесказанное понять и с этим жить.

Дед оказался предателем, гитлеровцем. И это не снится. Вот где он, оказывается, провел эти загадочные фронтовые годы. И как свою жизнь спас.

— Можно мне вина вашего? — обратился он неожиданно для себя к Чудомиру.

И, не дожидаясь ответа, наплескал себе полный стакан.