Цвингер - Елена Костюкович

Бабуля Лерочка родилась в декабре тринадцатого, в последние дни года, по которому принято отсчитывать покой и благополучие прежней России. После этих дней запахло порохом и карболкой. Лиора родилась в добрый час, с характером чистым и деятельным, с даром расширять пространство работой и мыслью, организовывать и упорядочивать. Сима такой был тоже.

Познакомились они, когда она приехала навестить двоюродных родственников в Житомир. С украинскими мальчишками ловили в Тетереве гольянов на хлеб, на тесто с яйцом, на речных улиток, мотыля, черву, пареный горох. На холодных скамейках, где места занимали бумажками и носовыми платками, они вечерами в заезжем цирке переживали за чемпионов по борьбе.

Сима познакомил ее с учителем рисования. Тот в рабочее время наносил рисунки на фарфоровые блюдца, а после работы мял с мальчишками каолиновую глину, ставил мертвую натуру, обучал штриху. В этой обляпанной поливой и обсыпанной керамическими крошками мастерской и проклюнулся в Симе профессионал-художник. Эта глина Тетерева вспомнилась Симе в войну, в высоком мейсенском замке, где он принимал картины и коллекцию уникального фарфора, вылепленного впервые в Европе Иоганном Фридрихом Бетгером в сугубом секрете, по заданию курфюрста, чтобы натянуть нос китайцам. Сима подобрал банку каолинового месива и, трясясь потом в кузове, сидел и с наслаждением катал из него мефистофельскую голову, но на ухабе вспрыгнул и так сильно вцепился страховать ящик с сервизами, что рикошетировали и вывалились за борт и голова, и банка.

Пьющий учитель Канцеров ставил шар, кувшин и удалялся в подсобку на пару часов. После этого, дыша горилкой, мрачно правил художества. Это длилось год. Ближе к лету он Симе сказал, что вроде можно переходить от шара и кувшина к собаке. Самое трудное — собак и лошадей рисовать, пробурчал он и добавил невразумительно, но звонко: «А самое легкое — людей, бесов и души умерших».

Вообще кое-чему в том Житомире все-таки учили. Совершенно сбрендивший преподаватель русской литературы читал в школе нечто, задним числом напомнившее Симе обэриутов: «Цыплята солнцевы, витающи муз в крове, хоть треснуть, а прочесть вирш долженствуют тьму…» То есть требовалось, чтобы цыплята или читали тьму стихов, или треснули, и то же самое житомирские школьники, а автором бреда был Гаврила Державин.

Приезжая Лерочка вежливо пробовала праздничный тейглех, субботний чолнт, латкес — блинчики из гречневой муки с гусиными шкварками и медом. Их полагалось запивать коктейлем из пива с постным маслом.

Мама Симина, Шифра, подруга многих сдобных дам, заправляла житомирскими обществами благотворительности: лехем эвионим, обеды для бедных, гихнас кала — справляли приданое бедным невестам! В фильме Михоэлса еврейских невест запихивали внабивку в вагон для скота. Именно так стали обращаться с ними вскоре немцы по всей Европе.

Какие после революции невесты? Сам институт брака отжил. Лерочка только головой со смехом мотала. Ну надо же, оказывается, еще есть семейства, в двадцать седьмом-то году, где к мальчикам приглашают учителей локшен-кейдеш! Обтерханный лапсердак и отчаянная застенчивость, паскудные хозяйские детки подсыпают разночинцу в чай вместо сахара соль, а он стесняется на это хозяевам попенять даже шепотом.

Да, Лерочка от этого провинциального болота только отмахивалась, так что не сумела потом до Вики донести житомирский колорит. Даже о переезде свекров в Киев (Сима их вытащил) не распространялась. Пришлось внуку наковыривать подробности из книжек. Не узнал ничего устным способом от прадедов. Прадедов постреляли. Кого недоубили большевики, тех прикончили нацисты. Кому-то Викочкины прадеды, надо так полагать, помешали. Кто-то не мог допустить, чтобы Вика принял исток своей культуры и натуры из родных разговоров, сидя на прадедовых сохлых коленях. Чтобы милый морщинистый палец ерзал по дагеротипу, по желтеющей грамотке, поучая умного внука. Чтобы старый имел свой нахес.

Викин ликбез был самостоятельным, сиротским и бумажным: мемуары, энциклопедии, втридорога купленный фундаментальный труд Моисея Берлина «Очерк этнографии еврейского населения России». Этот Берлин, к слову сказать, приходится сэру Исайе Берлину родным дедом. А сэр Исайя познакомил Викочку и Бэра.

Идиш, с детства у Симы на слуху, пособил ему в войну, облегчив немецкий. Хотя в Питере, под насмешками Ираиды Артемовны, юный Сима делал все, чтобы выдуло ему идиш из ушей. Но и до знакомства с Ираидой он уже всей душой желал переродиться. Освободиться!

В первый раз в жизни он покинул Житомир, чтоб ехать в Киев. Наведать обольстительную Леру. И застыл с разинутым ртом: вот он, мир, каков. Консерватория, сирень, трамвай. Начитанные Лерины однокашники. Это Лера нацелила его на полет, распахнула ему крылья. Она была из породы окрыляющих жен, которых Киев рождал в большом количестве: Хазину для Мандельштама, Горенко для Гумилева, Козинцеву для Эренбурга, Евгению Гронфей для Бабеля.

Киев в двадцатые годы лопался от новых мод. В «Конкордии» — клубе Бродского — знакомились и самовыражались без удержу Эль Лисицкий, Александра Экстер, Шкловский, Козинцев, Юткевич, Эренбург, Бабель, Мандельштам.

И хотя еще не очищенная базарная площадь на Подоле, заставленная возами с задранными к небесам оглоблями, была такая, как век назад, и оперный театр был провинциальным, с оперой «Хованщина», но на сцене был разложен настоящий костер, а от костра плыл дым… У Симы перехватило дух. Свет! Чадный, копотный свет! Первая встреча с ремеслом. Бери выше — призванием.

Житомирская жизнь казалась теперь сырой, глиняной, сращенной с бытом полудикого, тяжеловесного, всегда подвыпившего крестьянина, который жил и умирал при лошадях. А в большом городе царила легкость и ходили по фигурным фронтонам блики от листьев каштанов, от промелька пролеток. Футуристы горлопанили, призывали «по стенке музея тенькать». Идея тенькать не понравилась Симе, а сами футуристы понравились.

Ни в какой институт Сима не мог попасть: из служащих, не из рабочего сословия. Проходи через завод, зарабатывай трудовой стаж. Даже норму дореволюционную еврейскую, трехпроцентную, легче было преодолевать, чем новый классовый отбор.

Сима двинулся в Питер, поступать для стажа на «Красный треугольник». Канцеров вскружил ему голову рассказами о житомирянине Акиме Волынском, как тот стал центром питерского декадентского круга и написал о Леонардо, создав фундамент, на котором выстроили «Италию сердца» и Мережковский, его современник, соперник и неверный друг, и позднее — Муратов. И хотя в двадцать восьмом Волынского уже не было в Питере, потому что не было в живых, и хотя уже затонул сумасшедший корабль «Дома искусств», тем не менее ученье в Ленинграде стало для Симы первоэлементом профессии.

Жалко, быстро оборвалась лафа из-за Лерочкиных капризов. Она так кокетничала в Киеве со сверстниками и с сокурсниками, что пришлось бросить Питер, ехать в Киев и предлагать брак. Лерочка для романа по переписке была не приспособлена. Сима стал отцом семьи и мужем в девятнадцать лет. И конечно, доказала жизнь, правильно сделал.

А в те четыре года, что прожил в Питере, Сима все же поучился в Академии художеств. И летал туда на крыльях по четной, солнечной стороне Невского, где исстари были дорогие магазины. Там еще оставалось много зеркальных стекол в витринах. Лопнули они позже, в блокаду. А тогда, в тридцатом, Сима еще бежал и видел в полный рост себя. Хотя памятных Ираиде медных ручек на дверях больше не было: их поснимали, реквизируя медь для Волховстроя.

Отстоит смену на галошном заводе, отсидит лекции в академии, поздно вечером — в книжную лавку. Исключительно благодаря знакомству с Ираидой. Это она похлопотала, чтобы Симу взяли на работу книгоношей. Книжники в те годы проводили все время на помойках. В двадцатые годы книги шли на растопку, но книжники их подбирали, сортировали и носили прицельно по клиентам.

Ираида и хотела бы держать его при себе, да сознавала, до чего богатое у него сейчас формирующее время. Пусть же читает все, бывает всюду, слушает, даже не понимая. Питает глаз и мозг.

И точно, Сима многое не понял, но напечатлел на пергаменте памяти. Успел посмотреть то, что вывезли и продали в начале тридцатых: тициановскую «Венеру перед зеркалом», «Святого Георгия» и «Мадонну Альбу» Рафаэля, многие вещи Рубенса, Рембрандта, Веласкеса, Шардена, Ватто.

Глянул — и все. После этого никогда уже после. Точно так же было в первый поход в Музей западной живописи. Импрессионисты, кубисты и фовисты, реквизированные после революции у Щукина и Морозова, очень скоро оказались под арестом, закрыты для публики и в Питере, и в Государственном Московском музее нового западного искусства. И до конца пятидесятых, до смерти Сталина никто не мог видеть в Эрмитаже ни лежавших в запасниках шедевров Моне и Ренуара, ни пастелей Дега, ни пейзажей Сислея и Писсарро, ни холстов Сезанна, Ван Гога и Гогена, ни Вламинка и Пикассо.