Цвингер - Елена Костюкович

Глянул — и все. После этого никогда уже после. Точно так же было в первый поход в Музей западной живописи. Импрессионисты, кубисты и фовисты, реквизированные после революции у Щукина и Морозова, очень скоро оказались под арестом, закрыты для публики и в Питере, и в Государственном Московском музее нового западного искусства. И до конца пятидесятых, до смерти Сталина никто не мог видеть в Эрмитаже ни лежавших в запасниках шедевров Моне и Ренуара, ни пастелей Дега, ни пейзажей Сислея и Писсарро, ни холстов Сезанна, Ван Гога и Гогена, ни Вламинка и Пикассо.

Сима что успел посмотреть — то заснял на мысленную пленку. В Музее западной живописи в конце двадцатых Сима замер, поднимаясь по лестнице. Стены двух пролетов были раздвинуты контурными фигурами Матисса. От их танца невозможно было оторваться. А Ван Гог, запомненный тогда, стал потом героем первой из его «художнических» книг.

Ираида приохотила Симу к Питеру. В ее рассказах из-под клеклой плесени, грязи и разора проявлялась переводная картинка — потри пальцем — Петербург довоенный: на Невском потоки цилиндров и котелков, «шаплеток» и страусовых перьев. Затем наползал туман, по мусору топал Питер военного коммунизма, истомленные голодом мерзнущие люди в ватниках, грязный снег укрывал торцовую мостовую. В квартиры бежавшей буржуазии, сопя, влезал пролетарий и незамедлительно разбирал саму же квартиру на дрова.

Ираида значила, вероятно, больше, нежели обучение в академии. Это она настояла, чтобы он не ограничивался ленинградскими театрами, съездил на недельку в Москву. Тогда Сима посмотрел и «Потоп» во Втором МХАТе, и Бабанову в Театре Революции, и театр импровизации «Семперанте». И ходил в экспериментальные театры, где подвешивали рояли к колосникам.

Живее всего Ираиду занимал свет. Они прочли и разобрали книг пятнадцать, судя по конспектам. Как ставился свет в итальянском театре семнадцатого века, во французском восемнадцатого, в российском девятнадцатого… Вычерчивали светильники (может, это Ираидины наброски морды позвоночного? мудрено отличить), у которых торчали уморительные рожки, а на рожках укреплялись масляные свечки или фитильки. Вот греки устраивались, говорила Ираида, гениально. Работали на воздухе, освещение простое: под сценой разводили костры.

— Как в Киеве в твоей дурацкой «Хованщине».

— Ну а пожары?

(Не предвидел, что в скором времени придется и ему освещать концерты фронтовых агитбригад по способу древних греков.)

— Спрашиваешь. Пожары, да. Поэтому итальянцы решали, что им делать, чтобы не горели театры.

И туда же новые приписки. Ледериновую, которую листает Виктор, «Театральную тетрадь» Ираидиных времен Лера возила в эвакуацию, Сима Жалусский дописывал ее и после войны. Чернила не выцвели, хотя побурели.

«Итальянцы. Один из первых опытов. 1513 год, Урбино. Постановка пьесы кардинала Биббиены „Каландрия“. Чтоб освещение получалось цветным, перед свечами ставили графинчики с цветными жидкостями… вишневым компотом!»

Сколько же научился потом, думал Вика, делать сам Сима со светом во время войны. Без электричества, ровно как в его любимом Возрождении, располагая или лучинами, или фугасками, или уж — другое дело — зенитными прожекторами! А выступления шефского коллектива в землянках он освещал, случалось, и открытым пламенем.

«Кстати, любопытно, что в России театры в прошлом веке освещали дуговыми лампами, питавшимися от бунзеновских элементов, патент для военно-морского флота. Привлекали военных минеров для постановок!»

По конспектам судя, дед строчил настоящую диссертацию о свете. О зеркалах в театре. Не случайно Ираида в завещании написала, чтоб ему отослали драгоценное зеркало. А Сима, получив посылку, скрючился и сел на пол — еврейский траур «шива» по тамбовской дворянке… Он не смог поехать на похороны Ираиды. Шел тридцать восьмой. Не мог Леру оставить тогда. Отец ее был в тюрьме, брат в тюрьме, очереди, передачи. Ираида не попрощалась, ушла. Вдруг в квартиру внесли посылку огромного размера, опилки, вата. Там-то зеркало и лежало. По прилагавшемуся письму столетней язвительной кузины он догадался, что Ираидин уход был — самоубийство.

Видимо, дорисовала позвоночных. А собственный позвоночник захотелось додержать до смерти прямым.

Викочка, отвлекись, запахни тетрадь. Ротозей. На что тратишь время? Бэру совсем о другом надо будет рассказывать. Нет, не могу, жутко все интересно… Вот еще на другой странице… Закрой, говорю!

Хорошо. Возвращусь к предисловию. Жалусский стал настоящим театральным художником уже в начале тридцатых. Одновременно учился в Киевском художественном у Татлина и Элеви. Перед тем недолгое время был в подмастерьях у Морица Уманского: красил крупные задники, орудуя громадной щеткой «дилижанс», но с первых дней проявлял самостоятельность, совался в постановки, уговаривал помрежа перестать выводить на сцену в «Трубадуре» живую лошадь, после чего зал обычно ничего уже не слушал и только ликовал.

Сима попал в театр в превосходное время, когда стиль ломался по-крупному. В оперном театре, где раньше ставили дорогие задники и раскрашивали дерево под мрамор, а по липовому мрамору ходили актеры, и он скрипел и подавался под ногами, — кошмарище! — в тридцатые годы, на радость финдиректорам, неслыханно удешевляя производство спектаклей, распространилась мода на декорации из железных труб. И живописные задники, к восторгу Симы, заменились светопроекцией. Жалусский одевал спектакли в чистый свет.

Позже, после войны, в киевском театре Леси Украинки он наставлял по азам молодого Давида Боровского, на чьей умной фантазии воздвиглась поэтика Таганки.

Еще через несколько лет Сима стал главным художником Еврейского театра в Киеве. Ставил много и в русской драме, и в оперном. Только недолги были его эксперименты. Стиль снова резко сменился. Полный назад. Начальство требовало академичного, угрюмого, традиционного искусства. Темнело, свет уходил. Вот выписки из той же ледериновой тетради, полные живого раздражения:

«Балет „Цыгане“ Злочевского в Одесском оперном театре. 1937 год. Иллюстративно, натурализм, ничего от Пушкина».

Надо расширить в предисловии ленинградский раздел. Тут не только театральная тематика. Голос деда явственно слышится в памяти, как пластинка. Про то, например, как с вязанками книг Сима ходил с черного хода к Бронову, заведующему издательством «Академия». Не присаживаясь, не раздевшись, отстаивал в кухне, превращенной в прихожую, по часу и по два, покуда текла беседа и натекала лужица от волглых штиблет. Долговязый тощий Бронов развертывал в Симином присутствии покупку, иногда выносил из кабинета в кухню свои книги и учил Симу разбираться в коллекционных экземплярах:

— Определяйте бумагу на слух. Возьмите двумя пальцами, шелестните лист.

Дед немало рассказывал Вике, еще ребенку, про красоту книг. Объяснял, что такое эльзевиры, альдины. Они у Бронова были! Оригиналы! И Библия Пискатора была, и издания Данте и Шекспира на лощеной индийской бумаге из хлопка.

…Однажды в декабрьские сумерки Сима постучал в знакомую дверь. Она стремительно открылась, и Бронов, обычно сдержанный, резко вдернул его в кухню. Помотав головой, изумленный Семен обнаружил, что Бронов переродился. Да и вообще это был не Бронов. Это был низенький крепыш, аккуратно застегнутый, в тужурке. Сунул под нос Семену какую-то карточку, хотя было ясно и без всякой карточки. Мотнув подбородком, он велел Семену пройти в кабинет. Семен робко просочился в святая святых, не забыв снять обувь. Он впервые попадал в эти комнаты. Целую стену занимала библиотека, похоже не интересовавшая решительных гостей. Хозяина, естественно, в доме не было. Именно его и дожидались в кухне-прихожей. А перед этим они что-то злое, вероятно, сделали с женой Бронова, которую, впрочем, Сима не встречал до того. Он увидел только, что в кресле у окна неподвижно обмякла женщина (обморок? Хуже обморока?). Она сидела спиной к входящим и не поворачивалась. Каштановые волосы вяло висли по ее плечам. Мерцала кружевная манжета. Что происходит? — спросил себя Сима, и его затошнило. Забилось сердце, охватил страх. Она без сознания? Почему ей не оказывают помощь? Уже бесполезно? А что они сделают с ним, Симой? Не ерзая, он сидел на краю козетки. Чекист глянул в комнату, и тут же зашла домработница Броновых Варюша.

— Это надолго? — тихо спросил Семен, протягивая руку к лежавшей на столике книге.

Варюша не ответила.

Семен все тянулся к книге.

— Можно?

Варюша сказала:

— Читайте.

А чекист, вероятно на предыдущий вопрос, сказал:

— Смотря по обстоятельствам.

Сима выразительно показал подбородком Варюше на мертвую мадам Бронову, но та еле скользнула глазом по бездыханному телу хозяйки и вышла. Внесла самовар, пыхтя, поставила перед чекистом. На другом столике разместила сахар и сухари. Тот пил, курил, зажигал одну папиросу от другой. Ходики отбили третий час дня, четвертый, пятый. Засада явно задумывалась вплоть до появления хозяина. Симе хотелось есть, хотя в компании с этим сидящим трупом и не так уж очень. Но Варюша, громко болтавшая на кухне с каким-то другим чекистом, даже и не думала Симе предложить.