Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Далеко едете, уважаемый? — спросил его Александр Демьянович, придав своему голосу нотки сочувствия.

Вертлявый человек, уловив это, сразу просиял, вздохнул:

— Ах, гражданин, простите, не знаю вашего имени, отчества, куда мы едем, куда мы едем? Тяжело и подумать, куда мы едем. Вот, кажись, начала устанавливаться жизнь. Что ни говорите — новые времена, новый порядок. В самый бы раз умному человеку инициативу в ход пустить, скажем, по линии промышленности, торговли или какого другого интереса. Полезное дело, тем больше для себя — человек должен всегда о себе заботиться, — так где вы видели? Все никак не ладится, не везет, одним словом, нет человеку настоящего разворота, хотя немецкие власти всегда поддержку оказывают и даже помочь готовы, если твоя деятельность идет на пользу империи. — Почему это не везет?

— Да, знаете, из-за людей все. Такой уж народ несознательный, не понимает да, видно, и понимать не хочет ни своей, ни твоей пользы. Ну, понятно, твоей в первую очередь… Не понимает, наконец, ситуации, не понимает, что большевизм, простите, кончился, что кончились все ихние большевистские свободы, как это говорится для всех и каждого. Не понимают, что всякими свободами и вообще хорошей жизнью может пользоваться только достойный человек, дисциплинированный, умный, умелый, человек, который имеет способности на все, право на все.

— В чем же вам не повезло?

— Это, знаете, долго рассказывать. Был я при советах бухгалтером. Своей копейки большой, разумеется, не имел, все подсчитывал чужую, народную. Да, наро-о-дную! Порой случалось тем или иным способом прихватить лишний рубль, но за те способы жестко расправлялась советская власть. Взыскивала, строго взыскивала и с начальства твоего и с тебя. Признаться, — извините, что не знаю вас по имени, отчеству, — пришлось и мне несколько годков заиметь за… лишнюю ловкость в отчетах. А должен вам сказать, папаша мой до советов большую коммерцию вел, ну и я, признаться, имел склонность к этому делу. Что ни говорите, занятие похвальное, полезное, нужное. Но, как вам известно, не при советах, поскольку торговля там — дело государственное. И вот я работаю теперь в магистрате, по промышленности. Прибрали мы к рукам одну беспризорную швейную фабричку. Машины раздобыли, сукна навезли — подрядились шинели и мундиры шить для немецкой армии. В самый раз пустить предприятие на полный ход. А инженер наш — ну такой, казалось, умный, солидный человек, все задерживал пуск, все конвейер налаживал, чтобы большая рентабельность была с этим конвейером. И наладил же! Так наладил, что от всей фабрики остались у нас только одно воспоминание и крупные неприятности от немцев. Дождался он, пока мы завалили сукном всю фабрику, и в одну, как это пишется в романах, чу-у-десную ночь занялась наша фабрика огнем-пламенем, все пошло прахом: и сукно, и наши надежды, и прибыль. Поджег, разбойник, и, как это пишется в тех же романах, отбыл в неизвестном ни для нас, ни для немцев направлении… А вместе с ним пропали и рабочие.

— Да-а-а… Случай тяжелый и поучительный, — назидательно произнес Александр Демьянович, пряча усмешку в густых усах, отросших за последние месяцы. Надя, выслушав этот рассказ, еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться на весь вагон над незавидными приключениями новоиспеченного коммерсанта. А тот все рассказывал:

— Конечно, тяжелый… С такой коммерцией, знаете, и сам по миру пойдешь, да и магистратские финансы можно в гроб загнать. Теперь вот еду в Минск, думаю в комиссариате добиться разрешения на восстановление кожевенного завода в нашем городке. Кожи выделывать будем.

— А с кого сдирать будете эти кожи? — раздался из дальнего угла все тот же насмешливый голос.

Коммерсант запнулся на минутку, растерянно озираясь, искал сочувствия в лице своего собеседника.

— Ну вот видите! — уже шепотом признался он. — Куда ни поезжай, куда ни сунься, всюду нарвешься на этих… Не понимаю, куда только смотрят наши немецкие власти! До чего уж жесткие, кажется, законы, приказы, распоряжения, а вот не вытравить никак эти… элементы.

Незадачливый коммерсант собирался говорить еще дальше, но в это время в вагоне поднялся шум, послышались голоса: «Оцепляют!» Поезд, который перед этим загнали в небольшой тупик, окружили немецкие солдаты.

— Облава! — крикнул кто-то.

В вагоне появился немецкий патруль во главе с офицером.

— Встать! — гаркнул офицер. — Выходи по одному из вагона!

Люди засуетились, пошли к выходу. Пассажиров выстраивали в одну шеренгу перед вагонами. Началась проверка документов, пропусков. Толстый немецкий офицер, проходя вдоль шеренги, брезгливым жестом срывал с некоторых шапки, бросая короткие взгляды на волосы. Тут же отдельных отводили в сторону, брали под конвой.

— Военных разыскивают, беглых пленных, думают по стрижке узнать… — шепнул кто-то.

Немецкий ефрейтор по команде офицера бросился к заподозренным людям, хватал их за ватники, за пиджаки, принюхивался, как собака.

— Партизан! — люто шипел он, и человека оттаскивали в сторону, ставили в особую группу, которую охранял усиленный конвой.

«Документы» у Александра Демьяновича и у Нади были в полном порядке. Пожилой вид комиссара, его борода, отпущенная за последние месяцы, и, главное, явная инвалидность не внушали никакого подозрения, и их скоро отпустили, позволив вернуться в вагон.

15

Через час поезд, наконец, дотащился до Минска. Было уже около полудня. Предстояло пересаживаться на другой поезд, чтобы добираться ближе к Слуцку. Но оказалось, что нужный поезд пойдет только через день; надо было искать какого-нибудь временного пристанища.

— Знаете, пойдем к моей сестре, она тут недалеко живет. У нее и переночуем.

Пройдя несколько кварталов по городу, оба сразу остановились, — так поразило их то, что они увидели перед собой. Тут была главная улица — когда-то самое оживленное место города. По этой улице проходили праздничные демонстрации, колонны войск на парады. Теперь улицы не стало. Насколько хватал глаз, возвышались опаленные руины, полуразрушенные стены, огромные груды битого кирпича, покареженного железа и всякого лома. Это все, что осталось от былых зданий, от человеческого жилья.

Трамвайные рельсы были погнуты, вывернуты в некоторых местах, трамвайные провода оборваны. Но тротуары подметены. По ним шли редкие прохожие. Штатские — торопливо, куда-то спеша. Они мало обращали внимания на руины, повидимому, давно привыкли к ним. Среди прохожих попадались немецкие солдаты и офицеры. Группы солдат, видно, ожидавших на станции отправки эшелонов, с любопытством осматривали руины, о чем-то оживленно говорили.

Несколько кварталов Надя и комиссар шли молча. И вдруг Надя заговорила — в голосе ее звучала явная тревога:

— Беда, Александр Демьянович!

— Какая беда? — встрепенулся он, вопросительно глядя на девушку.

— Вот видите! — она грустно показала ему на обычное пепелище, которых так много было в этом городе, что они уже никого не могли ни удивить, ни поразить.

— Тут жила она… сестра… — печально сказала Надя, заметив недоумевающий взгляд комиссара. — Сестра моя Галя…

— Понимаю, понимаю, Надя, — скороговоркой произнес Андреев.

Они несколько раз прошли мимо пепелища, остановились на минутку на другом конце улицы. Но немец, часовой, которого они не заметили в воротах дома, заученным тоном бросил:

— Назад! Не останавливаться!

И они пошли. Надя была совсем подавлена:

— Этак мы с вами, пожалуй, в беспризорные попадем. А при нынешних условиях это не совсем безопасно.

— Ну что же, в крайнем случае пойдем на вокзал, мы ведь как-никак транзитные пассажиры…

— Не стоит нам, Александр Демьянович, излишне бросаться в глаза людям. Однако подождите… — и грустное лицо девушки вдруг прояснилось, — мы попробуем пройти еще в одно место. Там живет одна знакомая рабочая семья. Если они не выехали из города, то пристанище нам будет обеспечено.

Вскоре они очутились на знакомой нам окраинной улице перед домом, где жил Игнат. На дверях не было замка. Надя вздохнула с облегчением, — наскучило бить напрасно ноги на тротуарах города. Они тихонько постучали в дверь. Немного спустя на пороге появилась старуха, пристально глядевшая на незнакомые лица. Это была старая Маслодудиха.

— Не узнаете меня, Максимовна? — весело спросила Надя. Та попрежнему строго всматривалась в лицо девушки, но вот старушечьи глаза потеплели и все черты ее лица расплылись в жалостную улыбку:

— Надя, кажется! В самом деле — Надя… и голос, и глаза ее… Но как ты повзрослела! Так заходи, заходите, пожалуйста… — приглашала она, заметив за спиной Нади ее спутника.

Надя вместе с Галей когда-то частенько наведывалась к Игнату, была в хороших отношениях и со старой Маслодудихой и с самим Маслодудой. Старая обняла Надю, расцеловалась с ней и все смотрела, вглядывалась, бросила пытливый взор на комиссара.