Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Блещик слушал Силивона и соглашался с его мыслями, выраженными не совсем подходящими словами. И, чувствуя, что старик ему не все говорит, что он, повидимому, что-то утаивает, Блещик неожиданно спросил:

— Может, Силивон Сергеевич, дошли до вас слухи про Ксану, про мою семью?

Старик ответил не сразу. Он обвел испытующим взглядом настороженную фигуру человека, остановился на его глазах, горевших нестерпимым блеском… И тихо, — слышно было, как падают снежинки на ветви молодых березок, как пара запоздалых дубовых листков с еле слышным шорохом коснулись земли, — произнес:

— Про Ксану спрашиваешь? Нет Ксаны… Нет. Ты, знаешь, крепись, ты ведь солдат. И все мы теперь солдаты. И дети наши солдаты… Крепись, сынок!

Ощущая, как болезненно встрепенулось сердце и словно остановилось на мгновенье, Блещик жадно вдохнул воздух и заговорил побелевшими губами. Спросил торопливо, порывисто, словно боялся упасть в страшную бездну, черную, холодную и пустую:

— А-а… Василька?

— Жив Василька! Жив мой внучек! — поспешил ответить Силивон, чтобы скорее поддержать человека, не дать ему упасть, не дать погаснуть в сердце живому человеческому теплу. И все говорил, говорил: — Жив Василька! Такой, брат, внучек, не нарадоваться, не натешиться. Им, браток, и живу, им и держусь. Не сироты мы с тобой, если имеем такого воина, такого, брат, воина!

Блещик слушал, жадно ловя каждое слово. Лихорадочно горели его глаза, пальцы правой руки то теребили щеку, то сжимались в кулак, то поглаживали темную с просинью кожу под глазом, которая дергалась в нервном тике. Потом он резко сорвался с места, пошел среди деревьев, скрылся за густой порослью дубняка. Оглянувшись и сжав руками голову, он прислонился к корявой сосне, словно слился с ней на какое-то мгновенье. Все собирал мысли, которые разлетались, как встревоженный рой…

А сосны шумят и шумят, да ветер повевает над головой. Падают снежинки, осыпаются, беззвучно опускаются на землю, на сучья, на трухлявые пни. А сосны шумят, шумят, утихомиривают, успокаивают людские думы, людские сердца.

Силивон не окликнул человека, не мешал ему.

— Пусть выдыхает свое горе, душу облегчит…

И когда Блещик подошел к Силивону, тот посмотрел ему прямо в глаза. Были они спокойные, просветленные. И спокойными, рассудительными были слова:

— Вы бы рассказали мне, Силивон Сергеевич, как это все случилось. Кто это видел?

— А вот этого и не нужно. После, после. Зачем же раны растравлять?

— Ну ладно… После…

Они пошли к землянкам. Не дойдя несколько шагов до них, Блещик судорожно схватил руку старика:

— Знаете что? Мне хочется вот сказать вам… Были мы с вами до сих пор дружными свояками. Да, хорошими людьми и дружными свояками. Теперь мы с вами, Силивон Сергеевич, не только свояки, мы больше чем свояки…

— Это ты правильно, сынок, совершенно правильно! — задумчиво ответил старик.

14

Поезд, шедший в Минск, был битком набит людьми. Он напоминал не то пригородный, не то прежние товаро-пассажирские поезда. В лучших вагонах ехали немцы. В задних вагонах нельзя было повернуться. Правда, в одном из них несколько купе оказались почти свободными. Но когда наши пассажиры попытались войти туда, на них сразу закричали:

— Куда претесь, не видите разве?

Пьяные полицаи играли в карты, горланили песни. Некоторые заикнулись было:

— Куда гоните девушку, в самый раз — за компанию.

Но их оборвали:

— Какая там компания! Должно быть, с отцом едет, с калекой, только мешать будет.

Надя и комиссар Андреев примостились в уголке у окна. В вагоне были разные люди. Ветхая старуха обеими руками держалась за свою нагруженную торбу и все приговаривала:

— А я к сыну еду, люди добрые, к сыну.

Ей никто не отвечал, но она все пыталась заговорить с соседями, поделиться с ними мыслями, посоветоваться:

— А я к сыну. Которую уж неделю, как он… — шепотом, — в тюрьме сидит, в тюрьме… Как забрали…

— Тихо ты, бабка, нашла о чем говорить! — зашикали на нее некоторые.

— А что, ж тут такого? Я мать, детки мои. И ни за что, ни про что. Забрали вот и увезли в тюрьму. А где та тюрьма и какая она, откуда мне знать. Вот и еду, искать буду.

— Ты, бабка, ищи да помалкивай, а то и сама туда угодишь.

— Зачем я им, детки мои? Разве я провинилась в чем? И без меня есть добрые люди, помоложе… Мне бы вот повидать его, сына…

— Слышите, как народ мучится! Я же говорю, что одна нам дорога: только в партизаны, только в партизаны! — довольно громко произнес, обращаясь к группе людей, человек в потрепанной шинели.

— Мы вот отдадим тебя полицаям, так будешь знать партизанскую агитацию, — послышались приглушенные голоса.

— А-а, боитесь вы их, боитесь! А народ пускай мучается, пропадает из-за немцев и полицаев. И вам до этого дела нет. Вам только бы свои головы сберечь.

Люди в засаленных шинелях, ватниках, крестьянских свитках молча слушали оратора. Некоторые вздыхали, но все почему-то избегали смотреть в глаза этому человеку, который уж слишком открыто, прямо на виду у полицаев, агитировал за партизан. Только бабка не удержалась, сказала:

— Он правду говорит, чистую правду. Как-то надо обороняться от них.

— От кого, бабка? — спросил кто-то.

— Ну, известно, от них. От них, от кого же больше… — старуха неопределенно махнула рукой.

В это время из купе, где горланили песни полицаи, высунулась взлохмаченная голова. Икнув на весь вагон, пьяный громко позвал:

— Митька! Тебе говорю или кому другому? Ужинать пора. Куда водку дел? Ну где ты?

Отборная ругань прокатилась по сумеречному вагону. Оратор, только что упрекавший людей в нечуткости, в равнодушии к партизанским делам, вдруг потерял голос и сидел, спрятавшись за спины людей. Но взлохмаченный полицай уже заметил его.

— Ну, чего притворяешься? Аида ужинать! Там у тебя где-то водка в мешке. Айда, айда, еще напрактикуешься. Нашелся сыщик! Тут ты не полакомишься партизанами, ты их в других местах ищи. Люди по пропускам едут, народ свой, а он, дурень к ним подъезжает.

«Партизанский агитатор» смылся в один миг и шмыгнул в полицейское купе.

В вагонах постепенно устанавливалась тишина. Засыпали пьяные полицаи. Успокоилась бабка и перестала шептать что-то свое, невнятное, старческое. За окном вагона тихо колыхалась ночь, темная, без просвета, без проблеска. По вагону прошла группа немецких солдат — видно, сели на очередной станции. Они прогрохотали подкованными сапогами, тыкали фонариками прямо в лица людям, недовольные прошли дальше в поисках лучшего вагона. И снова стало тихо. Только лениво постукивали колеса, еле покачивался, поскрипывал вагон, да сонный храп людей медленно раскачивал установившуюся тишину. Поезд подолгу простаивал на станциях, на полустанках, пропускал поезда, которые шли навстречу или обгоняли.

Надя примостилась под самым потолком, на третьей полке, которую предложил ей человек, вышедший из вагона на маленькой станции. Ночью она слышала сквозь сон какую-то неясную суету в вагоне, какие-то крики, глухое хлопанье дверей, что-то похожее на звон разбившегося стекла. Но убаюканная вагоном и дремотными мыслями, она проспала всю ночь и проснулась, когда в скупом утреннем свете уже видны были заспанные лица людей и каждый уголок вагона.

Некоторые из пассажиров как-то особенно, многозначительно поглядывали друг на друга. Вертлявый человек, хваставший еще с вечера своей коммерческой удачливостью, говорил с возмущением:

— Это же такое нахальство! Можно сказать, на глазах у людей повыкидывали за окно всех полицаев.

— Разве вы видели?

— Нет, что вы, гражданин! Конечно, никто из нас не видел, в вагоне такая темень. Да если бы кто увидел… конечно… каждый пришел бы им на помощь…

— Кому это им?

— Ну, что за вопрос, гражданин? Конечно, им, представителям, так сказать, службы порядка. — И уже глухо, шепотом: — Мы, конечно, граждане, ничего не знаем и ничего не видели, ведь это, упаси боже, пахнет такой волокитой и всякими там неприятностями… Но какое нахальство! Говорят, они еще офицера и двух солдат обезоружили и тоже выкинули из вагона. Такое нахальство!

— А куда они делись? — спросил кто-то из дальнего угла.

— Кто?

— Ну те, что сбрасывали?

— О-о… разве они станут задерживаться? Они перед какой-то станцией спрыгнули на ходу и след их простыл, бандитов!

— Жаль, жаль!

— Чего жаль?

— Что тебя, заразу, не выкинули эти «бандиты»! — снова донеслось из дальнего угла, и кое-где послышались смех, приглушенные шутки.

Вертлявый человечек сразу потерял всю свою прыть, растерянно озирался вокруг, зябко пожимал плечами — в разбитые окна дул холодный ветер — и сосредоточенно начал рыться в своих узлах.

— Далеко едете, уважаемый? — спросил его Александр Демьянович, придав своему голосу нотки сочувствия.