ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

Должен признаться, что я был тогда не прочь подобраться к ней поближе, однако понимал, что Маэстро такого не одобрил бы. Да и какой прок в том, чтобы включать в клиентелу несчастное создание вроде Клары? Конечно, Наглые получили бы нагоняй, проворонив такую подопечную, но превращение ее в одну из наших потребовало бы несоразмерных усилий.

Однако вскоре я понял, что происходящее с Кларой не более чем краткий бунт, вообще-то типичный именно для людей набожных. Конечно, набожность сама по себе является своего рода заглушкой, не позволяющей человеку верующему осознать, как глубоко и сильно он возмущен Господом — тем самым Господом, который обращается с ним (на его собственный взгляд) столь неподобающим образом. И поскольку эта обида, как правило, рядится в одежды смирения, перспективных клиентов из этаких временных бунтарей не получается, хотя мы, случается, пользуемся их услугами. Скажем, набожный человек вполне может довести до греха родных и близких, не отличающихся его набожностью. Повторение одних и тех же несчастий убивает душу.

В этот долгий день Алоис был настолько потрясен смертью Эдмунда, что предался давным-давно загнанным в подсознание мыслям о кровосмешении. Может быть, они с Кларой и впрямь выродки? А если так, то Эдмунду, наверное, действительно лучше было умереть. И тут он опять заплакал.

Когда какое-то время спустя Клара, спохватившись, сказала: «Может быть, нам все-таки пойти в церковь?», Алоиса охватил страх. «Чтобы я сломался при всем честном народе? Да это хуже смерти!» И тут уж Клара, не произнося этого вслух, задалась вопросом: «А что такого страшного в том, чтобы заплакать в церкви, если у тебя разбито сердце?» Отталкиваясь от этой мысли, она принялась думать дальше. Не заключается ли зло в Алоисе? Или в ней самой? Или же в страшной клятве, которую она принесла, когда Алоис-младший лежал на земле, не подавая признаков жизни? Может быть, им и впрямь лучше, да, конечно же, лучше не идти в церковь. Потому что присугствие носителей зла на похоронах может ранить ушедшего или навредить ему в загробной жизни. Мало-помалу в течение этого долгого дня, проведенного в четырех стенах, в груди у Клары разгоралось жаркое пламя. Не было ли оно пламенем ярости, адресованной непосредственно Господу? В конце концов, ей самой было страшно идти в церковь. Войти в храм Божий, испытывая такую ярость, было бы кощунственно. Было бы равнозначно еще одной клятве, принесенной самому Сатане.

На похоронах Адольф ничего не видел и не слышал. Голова у него шла кругом. Сразу после смерти Эдмунда отец сказал ему: «На тебя теперь у меня вся надежда».

Да, твердил себе сейчас Адольф, это правда, отец считал своей единственной надеждой Эдмунда. И не раз говорил это. А меня он на самом деле ненавидит. Он думает, что я измывался над Эдмундом.

Однако Адольф отказывался признать справедливость таких обвинений. Точно так же, внушал он себе, относился ко мне самому Алоис-младший. И все же он уже трепетал, заранее страшась ответственности за содеянное. Как глубок и безоснователен бывает порой гнев ангелов!

Буквально за пару дней до того, как заболеть корью, Адольф взял Эдмунда на прогулку по лесу. Его все еще тревожил пожар и далеко не исключенное разоблачение. Подобрав прутик, он как бы оскальпировал им Эдмунда: начертал круг на лбу, обвел левое ухо, затылок, потом правое ухо и, наконец, вновь приставил прутик ко лбу младшего брата. А затем гордо заявил:

— Всё. Ты теперь принадлежишь мне. Я забрал у тебя твой мозг.

— Как ты можешь говорить такое? — удивился Эдмунд. — Это же глупость.

— Сам не будь дураком, — возразил Адольф. — Почему, как ты думаешь, индейцы снимают со своих врагов скальпы? Это единственный способ забрать мозг пленника.

— Но ты мой брат!

— Лучше чтобы твой мозг принадлежал брату, чем какому-нибудь чужому человеку. Чужак может его просто-напросто выбросить.

— Верни мне его, — попросил Эдмунд.

— Верну, когда надо будет.

— А когда надо будет?

— Когда я скажу.

— Я тебе не верю. Ничего ты не забрал. Мой мозг ничего не чувствует.

— Погоди, скоро почувствует. У тебя начнутся головные боли. Сильные головные боли. Это будет первый симптом.

Эдмунду хотелось заплакать, но он сдержался. Домой они вернулись в полном молчании.

И вот сейчас, в церкви, Адольф почувствовал, что его сердце бьется в такт их тогдашним шагам.

И вообще, это воспоминание самым неприятным образом досаждало ему. Оно застряло в сердце занозой — как какая-нибудь щепка под ногтем.

Он приказал себе больше никогда не вспоминать об Эдмунде. По меньшей мере, о той лесной прогулке. Строго говоря, он даже помолился Богу, прося, чтобы Тот помог ему забыть об Эдмунде. С моею помощью ему это и впрямь в общих чертах удалось — примерно так же, как удаляешь из-под ногтя большую часть занозы. Но все равно застревает какой-то фрагмент, рано или поздно начинающий нарывать. Такой вот фрагмент рокового воспоминания остался у него в сердце.

Теперь наступила и его очередь поплакать. Он вспомнил о том, как Клара когда-то называла его ein Liebling Gottes[20]. «Ах, — то и дело твердила она тогда, — ты такой особенный!» И это правда, внушал он себе сейчас, я Божий любимец. Он, Адольф, не чета Густаву и прочим. Должно быть, его избрала сама судьба. В отличие ото всех он не умер.

Я мысленно прикинул объем восстановительных работ, которые мне предстояло провести. Надо было вернуть Адольфа к самоощущению трехлетнего малыша, купающегося в лучах материнского обожания.

Сейчас он понимал, что мать может отречься от него — точь-в-точь так же, как она только что отреклась от Эдмунда. Так почему же он чувствовал себя таким виноватым? Пусть лучше мучается она, а не он. Она притворялась, будто обожает Эдмунда, а в церковь взяла да и не пошла! Как это ужасно. Какое, в сущности, бессердечие.

Стоило брату с сестрой отойти от могилы, как кое-кто из присутствующих на похоронах обратил внимание на то, что щеки у Анжелы буквально пылают, причем она сама, похоже, этого не замечает. Ничего удивительного: девочка сгорала от стыда. Ей приходилось то и дело объяснять окружающим отсутствие на похоронах родителей Эдмунда. «Для них это страшный день. Они оба слегли. Им просто не пошевелиться». Что-то в таком роде она и несла, сконфуженная, но вместе с тем и взволнованная из-за того, что нежданно-негаданно оказалась в центре всеобщего внимания.

Когда дети, оставшись вдвоем, шли из церкви по лесу, Адольф раздраженно заметил:

— Интересно, почему это я совершенно уверен в том, что мама не придет и на мои похороны?

Анжела накинулась на него с упреками:

— Клара самая лучшая изо всех, кого я знаю. И самая добрая. И такая хорошая! Как ты можешь говорить такие гадости? Она переживает за твоего папу. Он ведь просто обожал Эдмунда.

Последняя фраза пришлась Адольфу явно не по вкусу, и он смерил сестру злобным взглядом.

— Да и чему тут удивляться? Эдмунд был во всех отношениях замечательным мальчиком. Чего не скажешь о тебе. Даже в такой день, в день похорон твоего брата… — Она просто не могла удержаться от того, чтобы произнести это. — От тебя воняет!

— О чем ты говоришь? — возразил он на это. — Я принял ванну. Ты знаешь. Сама заставила меня это сделать. Сказала: «Нельзя идти на похороны, если от тебя пахнет! Залезай в ванну!» А я ответил тебе, что нет времени кипятить воду. Но тебе было все равно.

Ему пришлось помыться холодной. Скорее не помыться, а просто ополоснуться. Возможно, от него и впрямь еще попахивает.

— Нет, — твердо произнес Адольф, — я запрещаю тебе разговаривать со мной подобным образом. От меня не пахнет. Я принял ванну.

— Принял или не принял, Адольф, а от тебя все равно воняет. Наверное, все дело в том, что ты не слишком хороший человек.

Это замечание повергло Адольфа в такую ярость, что он покинул притоптанную тропу и пошел напрямик по снегу. Анжела, тоже разъяренная, увязалась следом. И когда они отошли от тропы на достаточное расстояние, чтобы никто из возвращающихся домой прихожан не мог услышать их, она заорала на брата — заорала с такой силой, что он бросился от нее наутек:

— Ты плохой человек! Ты чудовище! Настоящий монстр! Один в лесу, Адольф испугался того, что и сам умрет. В снегу было так холодно. Ему вспомнился ужас в глазах у Эдмунда, когда он пересказывал младшему брату сказки братьев Гримм.

Потом Анжела нагнала его, и домой они вернулись молча. Алоис встретил их; лицо у него было красное и опухшее. «Отныне в тебе заключена вся моя жизнь!» — сказал он Адольфу. Обнял сына и вновь горько расплакался. Как фальшиво звучат его слова, подумал Адольф. Отец по-прежнему убежден в том, что его единственной надеждой был Эдмунд. Он даже не старается делать вид, будто говорит искренне. И Адольф мысленно вновь сказал себе: я своего отца ненавижу.