Письма к провинциалу - Блез Паскаль

Грац, 1 января 1650 г.»

Как следует из даты, письмо написано несколькими месяцами спустя после Лувенской цензуры, поставленной 6 сентября 1649 г.

Карамуэль, не скупящийся расточать похвалы тем, кто превозносит его самого, по прошествии определенною времени ответил на комплименты отца Зерголя, следующим образом поставив и решив данный вопрос:

«Спрашивают, действительно ли учение Педро Наварра, Сайруса и Франсуа Лами относительно возможности убивать для защиты своей чести заслуживает какой — то цензуры.

Добавлю, что этого учения придерживаются также Гордон, de rest, qaest. 4, cap. 1, Ms 7, Санчес (Sancius) в избранных диспутах, disp. 46, № 8, и другие авторы, которые цитируются в произведениях вышеуказанных докторов. И, дабы разрешить данный вопрос, я спрошу, можно ли сослаться на какого — либо автора, который бы формально противоречил отцу Лами? Я также спрашиваю цензора, осудившего указанное учение, отважился бы он обязать своего исповедующегося следовать противоположному мнению? Я говорю обязать, а не посоветовать. Поэтому всякий среди нас, кто вправду является ученым, заключит, что учение отца Лами — единственно истинное из всех, относящихся к данному предмету, а противоположное учение ни в коей мере нельзя назвать вероятным». Что ж, судите сами об облике этого человека на основании приведенных материалов.

Он затем подтверждает свое решение максимой, вполне достойной великого Карамуэля. «Когда речь идет о предмете, точно и после предварительного обдумывания разбираемом неким солидным автором, решение этого автора должно быть сочтено морально достоверным, то есть более надежным, нежели любое вероятное мнение, покуда иные, заслужившие уважения, авторы не станут явно его оспаривать. Ибо тогда оно утратит прежнюю надежность и станет более вероятным, равно вероятным или менее вероятным в зависимости от количества имеющихся у него противников. Наконец, оно превратится в невероятное, когда все единодушно отвергнут его».

Вот какой авторитет приписывают себе эти слепые доктора, что впрочем, не помешает мне противопоставить им другую максиму, уже доказанную мной и, без сомнения, гораздо более вероятную: когда у некоего решения, касающегося того, как поступать в той или иной ситуации, нет других авторов, кроме Карамуаля, Дианы и'некоторых других подобного же рода казуистов, оно является морально ложным. Можно даже считать лишенными какой бы то ни было вероятности многие мнения, которые получили единодушную поддержку новых казуистов.

Однако довольно сердиться на Карамуэля. Лучше поблагодарим его за то, что он сохранил для нас письмо отца Зерголя. Ибо каких только сведений, позволяющих лучше понять дух, царящий в Обществе, не содержится в указанном письме.

Во — первых, из него можно увидеть упорство или, скорее, упрямство, с которым Общество поддерживает заблуждения даже наиболее гнусных из своих теологов.

2. Каким образом привлекает оно теологов в свои ряды и до какой низости опускается, когда нет иного средства для их привлечения.

3. Как оно судит о Карамуэле и насколько одобряет его нечестивые решения.

4. Наконец, из добавленного Карамуэлем в том же месте можно увидеть, что нет догмы столь отвратительной — стоит только угодить ею какому — либо иезуиту — чтобы ее не стали защищать как позволительную в том же смысле, который придан ей выдвинувшими ее авторами. Ибо наш казуист приводит в том же диспуте невероятный случай, который, по его заверениям, иезуиты не устают защищать в качестве одного из следствий учения отца Лами: «Вы спрашиваете, может ли монах, который, поддавшись слабости, соблазнил женщину из низкого сословия, убить ее, стань она, от непомерной гордости, что отдалась столь значительному лицу, похваляться на людях <своей связью>, пороча его? Что я могу ответить здесь, кроме слышанного от преподобного отца N, доктора теологии и человека весьма умного и знающего. Он сказал, что Лами вполне мог бы обойтись без того, чтобы выносить решение, допускающее в данном случае убийство. Но однажды опубликовав подобное решение, отец Лами должен был бы его отстаивать, а мы — оказывать ему поддержку[438]. И действительно, данное учение вероятно. Поэтому монах может им воспользоваться и убить женщину, которую соблазнил, из опасения, чтобы та его не очернила. Этот тезис я оставляю на ваше тщательное рассмотрение…»

И действительно, прошло уже несколько лет, как указанные вещи появились. Однако после процессов, вызванных ими в нынешнем году во Франции, нельзя сомневаться, что иезуиты всегда придерживались одних и тех же принципов. Ибо когда парижские кюре нападали в особенности на упомянутое учение об убийстве, иезуиты мощно выступили в его защиту, опубликовав Письмо, адресованное епископам. А для придания ему большей авторитетности, они настаивали, что речь идет не только об учении гг. Дюваля и де Баннэ, но также и кардинала де Ришелье, который — как они утверждают, — в своем Наставлении христианина одобряет тайное убийство клеветников. Здесь не место говорить о тех насмешках, которые у мыслящих людей вызовет ссылка на подобного свидетеля[439]. Итак, завершим рассмотрение придирок, содержащихся в Апологии.

Нужно приложить немалые усилия, чтобы не рассмеяться, когда читаешь ребяческие рассуждения апологета по поводу различения, проводимого между умозрением и практикой. Он всерьез доказывает, что значительное число теологов пользовалось данным различением, как если бы кто — либо когда — либо сомневался в том, что данные термины принадлежат к весьма употребимым в схоластике или что Монтальт приписывает иезуитам их изобретение. Этому доброму апологету следовало бы прекратить развлекать публику своими смехотворными придирками. Лучше бы он внимательно присмотрелся к тому, что в действительности ставится в упрек его собратьям. Никто их не порицает просто за пользование упомянутым различением. Однако справедливые жалобы Парижского университета и Монтальта состоят в том, что рассматриваемым различением пользуются для оправдания убийств. Ибо вещь равно абсурдная и преступная — позволять убийства пусть даже в умозрении, то есть принимая во внимание только истину и вечный закон. Ибо таким образом разрушают, насколько это во власти человека, и вечный закон, и Божью заповедь. Данный принцип предполагает также, чтобы люди воздерживались от убийства лишь при определенных обстоятельствах, <взгляд на> которые нетрудно и изменить, окажись к тому желание.

Но зачем мне распространяться здесь об опасных сторонах подобного различения: Монтальт это уже сделал столь красноречиво, что его слова вряд ли можно дополнить.

Не рассматриваю я здесь и сказанного апологетом в остальной части его письма относительно вероятных мнений, поскольку данный вопрос достаточно разъяснен мной в Примечании к пятому Письму.

Комментарии и приложения

Провинциалии и культура Нового времени: к проблеме диссидентства Паскаля

Мадам Лепети в тот день несказанно повезло. Среди книгопродавцев и типографов давно ходили слухи об обысках и арестах, о рвении полицейских, стремившихся найти «пор — рояльского секретаря» и его издателей, о том, что пышущий гневом месье канцлер пообещал лично спустить семь шкур с приунывшего месье Тардифа, видимо не в добрый час возглавившего расследование этого необычного дела. И все же, когда непрошенные гости нагрянули в их дом, мадам Лепети по — настоящему испугалась. Да и как было не испугаться порядочной женщине! Она ведь прекрасно знала, что пор — рояльского книгоиздателя Савро арестовали вместе с двумя рабочими и женой, и никак не хотела попадать в тюремную камеру и подвергаться допросам, поскольку Бастилия не пользовалась у парижан хорошей репутацией.

И все же в тот день мадам Лепети повезло. Ее муж оборудовал типографию не в доме, где производился обыск, а на одной из водяных мельниц, так что сыщики, как ни старались, не нашли ничего. Однако мадам Лепети решила не искушать судьбу. Спрятав под фартуком формы, подготовленные для печати одного из тех «Малых писем», которые приводили в бессильное бешенство и иезуитов, и грозного канцлера Сегье вместе со всем его ведомством, она перенесла этот опасный груз с мельницы к соседям. А когда опасность миновала, вновь заработал печатный станок и уже через несколько часов, ночью, вышла в свет очередная Провинциалия.

«Второе обращение» Паскаля обернулось для него угрозой тюрьмы. Как только великий ученый полностью отдался благочестивым помыслам, ему пришлось стать государственным преступником. Чтобы сохранить верность принципам своего христианства, Паскаль должен был научиться скрывать от людей свои подлинные занятия, останавливаться в гостиницах под вымышленными именами, не паниковать, находясь под подозрением. Радея о чистоте христианской морали, он создал одно из самых заметных сочинений мировой нелегальной литературы. Подлинное осознание себя в качестве христианина пришло к Паскалю отнюдь не в эпоху Септимия Севера или Домициана, но и в христианской Франции XVII века «пойти за Христом» также порой было равносильно тому, чтобы стать на путь инакомыслия, диссидентства Знавшему Паскаля на протяжении первых трех десятилетий его жизни показалось бы невероятным предположение о том, что этот талантливый, погруженный в науки, искренне верующий, чуждающийся политики и к тому же болезненный молодой человек из приличной чиновничьей семьи через год — другой внезапно станет причиной головной боли следователей, предметом проклятий разбросанных по всему миру иезуитов, а также навлечет на себя обвинения как светских, так и духовных властей; что за ним повсюду будет рыскать полиция, что церковь запретит его книгу, а государственный совет при короле присудит последнюю к сожжению; что он станет другом тех людей, которые через несколько лет будут вынуждены эмигрировать из Франции, примет участие в подпольном книгоиздательстве; что ему, правоверному католику, суждено подвергнуть сомнению справедливость папских булл и больше года скрываться под псевдонимом. Между тем в 1656 г Паскаль уже не просто «по — своему» смотрит на многие вещи, расходясь в оценках и с властями, и с церковью. Он страстно пропагандирует свои взгляды, вступает в яростную полемику, будоражит общественное мнение. Причем — оставаясь неизвестным и для почитателей, и для врагов. Паскаль — ученый, всегда являвший собой образец лояльности, незаметно превратился в Паскаля — диссидента, активно участвовавшего в выпуске подпольной литературы.