Верное сердце - Александр Кононов

Он — не сразу, правда, — но довольно скоро разглядел оборотную сторону пресловутой университетской «свободы».

Это правда: никто не заставлял студента посещать лекции. Никто его не опекал: хотел он сдавать экзамены — сдавал, не хотел или не успевал — мог отложить на следующий год.

Были среди студентов любители кочевать с факультета на факультет. А были и такие, что на одном факультете сидели по десятку лет. Никто и не думал их исключать — платили бы только аккуратно за право ученья.

А что число вакансий в каждом учебном заведении было строго ограниченным и что, стало быть, застрявший на первом курсе студент кому-то загораживал вход в университет, — об этом ни печалиться, ни заботиться никому не приходило в голову.

Впрочем, нет, забота проявлялась. И довольно своеобразная.

Все чаще в газетах правительственного лагеря — не только в мало распространенных (их даже газетчики не продавали) погромных листках, таких, как «Земщина», «Колокол», но и в несколько более пристойном «Новом времени» — стали появляться решительного тона статейки о нездоровом избытке интеллигенции, о том, что совсем не к чему увеличивать в стране число людей с высшим образованием: это чревато последствиями.

А в таком случае, зачем торопить «вечного студента»? Пусть сидит по десяти лет на каждом курсе!

На какие же средства жил такой студент? Если имелись в наличии состоятельные родители, то ответ ясен сам по себе. А если их не было? Тогда «вечный студент» зарабатывал на жизнь уроками, «успешно исправляя тупых и ленивых» (так и в газетах о том объявлялось, чаще всего — на последней странице «Биржевых ведомостей»), или занимался перепиской театральных ролей, заполнял статистические карточки в городской управе…

Годы шли, «вечный студент» привыкал к монотонному и не обремененному особыми тревогами существованию, в котором трактир с его нехитрыми утешениями начинал играть все более заметную роль.

Годы шли — и в висках пробивалась седина, редела пышная грива волос, тяжелей становилась походка… Но все та же неизменная фуражка с выцветшим голубым околышем украшала голову «вечного студента».

Вот она, оборотная сторона университетских «свобод»!

Нет, нечего было и думать о конкуренции с людьми, не только набившими себе руку на дешевых уроках, но и успевшими обжиться в столице, обзавестись здесь многочисленными знакомыми.

Где же тогда выход?

Может быть, в добрый час появился на горизонте курчавый незнакомец, предложивший ему «Наш путь»?

Но стоило Шумову подумать об этом, как ему делалось не по себе. Ох, как не по себе!

Но это ж можно преодолеть! Можно взять себя в руки.

А прежде всего надо прочесть самый журнал.

Не успел он, однако, перевернуть и первую страницу, как в комнату ворвался, не постучавшись, Самуил Персиц.

9

— Ну и в дыру ж ты забрался! Ничего лучшего не нашел? Ох! Дай одышаться. Насилу добыл твой адрес: эти чудаки в университетской канцелярии не хотели давать, еле уломал.

— Что-нибудь срочное? — спросил Шумов, не очень-то обрадованный появлением Персица.

— Едем к Ирине Сурмониной. У ней сегодня соберутся… Кстати, ты можешь оставаться в этой тужурке, ничего. Не стесняйся.

Гришина тужурка была совсем новенькая. Он еще не успел как следует привыкнуть к ней и ловил себя на том, что иногда разглядывает свою фигуру в зеркале со вниманием, несколько излишним для серьезного человека.

— Я очень тронут, — сказал он Персицу, как ему казалось, с ледяной иронией: — при твоем содействии я, кажется, получу лестную возможность попасть в великосветское общество?

Собственно, поехать-то все-таки следовало бы. Если уж искать работу, то прежде всего надо встречаться с людьми. Надо завязывать знакомства. Нельзя же ждать, что все тебе поднесут готовеньким (при появлении подобных мыслей Гриша обычно начинал казаться себе человеком необыкновенно хитрым и оборотистым).

— Не ершись, пожалуйста! Соберутся очень милые люди. Я прочту свою поэму…

Эти слова сразу же отбили у Шумова всякую охоту ехать куда бы то ни было вместе с Персицем.

— Нет, не могу. Сегодня мне надо подзаняться. Теорией статистики.

— Слушай! Я же обещал.

— Что ты обещал? Кому?

— Да Ирине Сурмониной! Кому же еще? Ну и характер у тебя!

— Вот я со своим характером и останусь у себя дома, на Черной речке.

— Черт меня толкнул сказать ей о тебе! Она почему-то уцепилась: «Сэм, привезите его ко мне». Ну, Ирина Сурмонина имеет право быть капризной.

— Допустим. Но я-то тут при чем?

Уже начинало темнеть, и Гриша отыскал спички, снял с лампы стекло.

— Что ты делаешь?! — закричал Персиц.

— Лампу зажигаю.

— Оставь! Не надо! Мы сейчас едем.

— Чудак, да зачем я тебе понадобился? Что, на мне свет клином сошелся, что ли?…

— Ты мне не нужен! Я теперь понял это. Не нужен ты мне. Но она велела.

— Не поеду.

— Не поедешь?

— Нет.

У Персица лицо покрылось красными пятнами. Он принялся так кипятиться, так бегал по комнате, так расстраивался, от просьб переходил к брани, что Гриша наконец не вытерпел:

— Черт с тобой, едем. Но имей в виду: это только в угоду твоему ангельскому характеру.

Недовольные друг другом, они молча отправились к трамвайной остановке.

Персиц было заикнулся о лихаче — нужно спешить, они опаздывают…

Но вдали уже показались огоньки — красный и зеленый; это знакомая Шумову «четверка» повернула на Малый проспект.

— Вот наш лихач! — сказал он сердито, вскакивая в трамвай на ходу.

Персиц прошел в вагон, а он остался на задней площадке.

Промелькнули Малый проспект, Средний, Большой, показалась Нева. Уже светились в тумане фонари на баржах.

Досада у Шумова постепенно проходила.

На кого досадовать? На Персица? Но тот ведь не хотел ему зла, наоборот. Самуил все что-то строит из себя, теперь вот про эту Ирину трещит без конца. Все это чепуха, конечно, сплошные выдумки.

А не сыграть с ним штуку? Незаметно выскочить на остановке, да и пойти куда глаза глядят…

Но Персиц как будто угадал его думы, протискался к нему из вагона и стал рядом.

Настроение у него тоже, видимо, изменилось.

Через некоторое время он проговорил виновато:

— Нам здесь выходить.

Ирина Сурмонина приняла их, на Гришин взгляд, невежливо: полулежа на кушетке и даже не приподнявшись гостям навстречу.

Это была полная блондинка с серыми, слегка выпуклыми глазами и с белым, очень белым, молочного цвета лицом. А больше ничего особенного в ней не замечалось.

Гришу удивил ее наряд: не платье, а какое-то одеяние, необычайно широкое, затканное золотистыми лилиями, подпоясанное шелковым шнуром с кистями; кажется, такая одежда носила название хитона.

Удивительной ему показалась и манера Ирины Сурмониной здороваться — она протянула ему левую руку, хотя правая у ней ничем не была занята. На всякий случай он тоже подал ей левую руку.

Самуил сразу же забегал по комнате, начал говорить о своих замыслах, о поэме, голос у него звучал глухо — это всегда с ним бывало, когда он волновался.

Не слушая его, Сурмонина пристально разглядывала Гришу.

Смутить его хотела, что ли?

От одной этой мысли он сразу ожесточился и почувствовал, что привычная застенчивость, которую ему так старательно приходилось скрывать от постороннего глаза, исчезла бесследно.

Он огляделся по сторонам, куда бы сесть. Вместо обыкновенных, человеческих стульев здесь стояли какие-то мягкие табуреточки, крытые полосатым шелком. На одну из них он и уселся, не дожидаясь приглашения; Самуил при этом страдальчески поморщился.

Прямо перед Гришей висел портрет мужчины с непреклонным выражением бритого лица. Он узнал в нем известного киноактера Мозжухина.

В углу стояло пианино, на выступе камина белели статуэтки, — судя по всему, квартира была богатая.

Ирина Сурмонина вдруг вскочила с кушетки и весело захлопала в ладоши.

— Да ведь это он! — закричала она со смехом.

— Ириночка, объяснитесь, — озадаченно сказал Персиц, прерванный на полуслове.

— Я глядела, глядела… Он! Кто бы мог подумать? Правда, вы, Сэм, говорили: Шумов Григорий. Но мало ли Шумовых на свете. Вырос-то как! И все такой же сердитый.

— Ириночка, объяснитесь.

— Сейчас, Сэм, умерьте свое любопытство. Что вы меня не узнали, Шумов Григорий, это понятно — наша сестра меняется быстрее, чем ваш брат, — но фамилия-то моя разве ничего вам не говорит?

Поглядев на растерянное Гришино лицо, Сурмонина с хохотом упала на кушетку.

Смех так ее одолел, что она даже слезинку смахнула с ресницы мизинцем.

— А «Затишье»-то неужто забыли? — еле проговорила она, захлебываясь смехом. — Ксению Порфирьевну? Маму мою?