Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но всё же – вышли на улицу.
Постояли там, отдышались.
И двинулись вперевалку, неспешно, вдвоём, к метро.
И Володя сказал:
– Ну, Вагрич, ты наелся?
И Вагрич ответил, улыбаясь довольно:
– Да!
И Володя сказал:
– Пожалуй, не поеду я на метро.
И Вагрич спросил:
– Почему?
И Володя сказал:
– Там – люди. Многовато людей. Толкотня. Я поеду домой – на такси.
И Вагрич одобрил его:
– Ты правильно рассуждаешь.
И Володя на это сказал:
– Но и ты на такси поедешь.
Удивился Вагрич тогда:
– Почему?
Володя сказал:
– Потому что я так решил.
Вагрич, грустно вздохнув:
– Понимаешь, на такси у меня нет денег.
И Володя ему сказал в тот же миг:
– Деньги есть – у меня.
И полез в карман. И достал из кармана рыхлую пачку денег – мятых советских рублей.
Показал их Вагричу:
– Вот. Видишь, сколько их у меня, этих денег? Девать их некуда. Приезжали ко мне вчера иностранцы. Купили картинки. Расплатились они рублями. А родителей дома не было. Поразмыслил я – и оставил эти деньги себе. Как видишь, пригодились они, в ресторане. И ещё пригодятся, обоим. Но теперь уже – на такси.
Вагрич:
– Ясно. Теперь я согласен. Мы поедем с тобой – на такси.
А Володя:
– Ты – на одном, ну а я – на другом такси.
Вагрич:
– Понял. Пусть будет так.
А Володя:
– Возьми-ка деньги. Пригодятся тебе, на такси. Отдавать их не вздумай, не надо.
Вагрич:
– Ладно. Спасибо тебе.
А Володя:
– Лови такси!
Помахал Бахчанян рукой у обочины тротуара.
И подъехали вскоре к художникам сразу две, почему-то, машины.
И Володя залез в машину, ту, которая к ним подъехала первой, быстро устроился в ней поудобнее и сказал Бахчаняну:
– Пока! До встречи!
И машина с Володей тут же устремилась куда-то в пространство.
На второй машине уехал Вагрич – тоже куда-то вдаль.
Так закончилось их совместное посещение ресторана.
Вспоминая об этом, Вагрич изумлённо качал головою, приговаривая:
– Ну и Яковлев! Что тут скажешь? Действительно – гений!..
Было это – в таком далёком, шестьдесят девятом году.
Бахчанян был известен в столице. Все любили, все знали его.
И всего-то лет через пять – Бахчанян уехал в Америку, вместе с Ирой, женой своей.
И лишилась Москва Бахчаняна.
Но Америка – приобрела.
Впрочем, как посмотреть на это.
Хоть в Америке долго жил Бахчанян – да всё ж не прижился.
Не его была эта страна. Если честно – совсем чужая.
Да, работал он там, и много.
Стал среди эмигрантов – известным.
Но, конечно же, тосковал на чужбине, в Нью-Йорке, – о родине.
Той, где почва его была.
Той, где людям нужен он был.
Той, которую он – любил.
Несмотря на свой юмор чёрный.
Несмотря на все разногласия.
С чем? С режимом советским? Пусть.
Разногласий с родиной – не было.
Никогда. И быть не могло.
Почему не вернулся Вагрич, вместе с Ирой, снова на родину?
Видно, были причины. Трудно говорить об этом теперь.
То-то было Вагричем столько и дорог, и тропинок пройдено.
Только родина оставалась – самой страшной из всех потерь.
Вспоминал ли Вагрич в Америке свой поход в ресторан, давнишний, небывалый, с Володей Яковлевым?
Разумеется, вспоминал.
И не только его – но и всю свою, необычную, незабвенную, и поэтому драгоценную, это было ведь, – жизнь в Москве.
Свежий ветер повеял сызнова – и сорвал лепестки с цветущего в гуще майского полудня дерева – и развеял их в синеве…
Яковлев был – так сложилось, а почему – не стану вдаваться в подробности нынче, сложилось – и всё, и точка, вернее – сто многоточий и вопросительный знак, и причин хватало для этого, и тот, кто хочет, поймёт, а другие поймут потом, – человеком, слишком зависимым от места, где он обитал, был человеком домашним.
Он привык ежедневно трудиться.
Так ему спокойнее было.
Так он – жил, а не просто, в грусти пребывая, существовал.
Дом есть дом. И в доме – квартира. Небольшая. Но в ней – своя комнатка. Закуток. Но зато он – свой. И еда на кухне. И чай. Сигареты. Лекарства. Всё – под рукой. Куда же идти? И зачем? Лучше – дома сидеть. И – работать. Много работать. Потому что работа – спасение.
Да, конечно. Всё это – так.
Без работы – нельзя никак.
Вот и тянутся день за днём.
Но – январский снег за окном.
Но – полночный дождь в октябре.
Но – прозрачный свет на заре.
Но – сиянье солнца весной.
Это всё – пройдёт стороной?
И Володю порой тянуло – на простор, на волю. И он выбирался из дому. Редко? Что же делать! И то хорошо.
Пусть и редко. Зато ведь – с пользой.
Надышаться вдосталь свободой.
Ненадолго? Или же – впрок?
Никому не узнать об этом.
Это скрыто от всех – вдали.
И – в душе, напоённой светом.
Для искусства. Для всей земли.
Ах, прогулки! Осколки были. Лист, надорванный по краям.
И тем более редкими были визиты его – к друзьям.
Году в шестьдесят девятом он, к моему изумлению, вдруг заявился ко мне, в квартиру мою тогдашнюю, на пронизанной звоном трамваев и заросшей деревьями старыми, выходящей к мосту, за которым начинались Сокольники, улице Бориса Галушкина, в это пристанище всей московской, да ещё и заезжей богемы, – возник предо мною, выбритый старательно, в свежей рубашке, в приподнятом настроении, – и заявил с порога:
– Алейников! Ты поэт настоящий. Я это знаю. И стихи твои – слушать люблю. Читать мне трудно, а слушать – это как раз для меня. Ты давай читай мне, а я буду слушать тебя и делать рисунки к твоим стихам.
Я сказал:
– Хорошо, Володя. Почитаю тебе стихи.
Яковлев:
– Только ты найди мне побольше бумаги, любой, какая найдётся у тебя. И – чем рисовать.
Я сказал ему:
– Да, конечно. Постараюсь всё это найти.
Бумагу нашёл я – для пишущей машинки, формата обычного. Нашёл я и карандаши цветные, несколько штук. И даже цветные мелки. Положил всё это на стол.
Володя уселся за стол. Перед собой пристроил стопку бумаги, так, чтобы удобнее было брать её и рисовать. Карандаши и мелки приготовил, по правую руку.
Посмотрел на меня внимательно. И сказал мне:
– Теперь читай!
И стал я читать стихи.
Володя, вперёд подавшись, всем корпусом, весь – навстречу, само внимание, весь – предвестие рисования, вслушивался в слова, в их музыку,
