Русский флаг - Александр Борщаговский

Когда дверь за Арбузовым закрылась, Александр протянул насмешливо:

— Вот и то-олкуй о людях…

— А по-моему, после такого только и потянет к людям, — сказал Дмитрий.

Он смотрел в окно. Впереди вставал темный массив Петровской горы. Если бы не огоньки, мерцающие в порту и в отдаленных избах, гора казалась бы совсем рядом и пологость ее не была бы заметна. Окна дома Завойко, из которых обычно падал свет на окружающий их сад и решетку, темны, так что и сам дом, расположенный вдали от казармы, только угадывался. Несколько раз Дмитрия окликали: мичман Попов — возвращался от Гаврилова, Вильчковский и Тироль — шли кончать неоконченную со вчерашнего вечера партию, отец Иона торопился к Григорию Логинову для продолжения религиозно-философского спора.

Недавнее сражение словно перевернуло все в Дмитрии.

Прожитые годы теперь казались подготовительными классами, преддверием настоящей жизни, той, в которой непременно будут и интересные люди и значительная цель. Жизнь не может, не должна разматываться бессмысленной чередой лет. Должен быть и идеал, возвышенный, достойный того, чтобы ради него пожертвовать и жизнью… Зарудный, вероятно, знает свою цель. В глуши, за тысячи верст от столицы, он сумел прекрасно образоваться. О петербургских журналах, о Белинском он говорит так, словно только вчера явился из столицы, еще разгоряченный литературными баталиями. Дмитрий жил в Петербурге и как-то прошел мимо важного, самого важного…

Свеча догорела, вспыхнув и ярко осветив напоследок комнату. Из портовых мастерских доносились частые удары, точно кто-то бил палочкой, обернутой в суконку, по хрустальной чаше, затем суконка падала, и хрусталь начинал петь чисто и звонко. Необыкновенная ясность разлита вокруг. Может быть, поэтому и сердитый, хриплый голос караульного у казенных магазинов, и окрик часового у порохового погреба, и звук шагов по дороге, и настороженный шепот листвы — все звуки, наполняющие петропавловскую ложбину, так отчетливо долетали до Дмитрия. На вершине Николки пел дозорный камчадал; пел давно, в одной тональности, не повышая голоса, будто рассказывал друзьям длинную историю, которой хватит до самого утра.

— Славный край! — прошептал Дмитрий. Ему теперь не хотелось слышать скептических замечаний брата.

— Прекрасный! — вторил ему Пастухов. Он давно искал случая выразить волновавшие его чувства, но робел в присутствии Александра. — Иногда мне кажется, что я нашел ту землю, к которой давно и безотчетно стремился, еще сам не зная того, что надобно мне. Простые люди, труд, заботы, лишения. Честные, открытые люди…

— И Настенька?..

— …и Настенька! — признался Пастухов, забыв об Александре. — И возможность отплатить этим людям за радушие, за любовь. Возможность испытать свой жребий здесь, в невыразимой дали от Кронштадта. Это ли не счастье, Дмитрий Петрович?

Дмитрий молча стиснул плечо мичмана.

— Не может эскадра сняться с якоря и уйти в море? Ночью?

— А вы боитесь этого, Константин?

— Хочется сделать так много!

— Успеем, — уверенно сказал Дмитрий.

— Хочется еще раз увидеть людей такими, как в день сражения.

Дмитрий следил за женщиной, шедшей по дороге, мимо офицерского флигеля. Сначала возникло неясное пятно, затем показалась стройная фигура девушки.

"Маша!"

Дмитрий многозначительно сообщил брату:

— Саша, Марья Николаевна идет.

— К нам?

Койка заскрипела, газета, шелестя, упала на пол.

— Не знаю. Я позову ее.

— Не нужно, — попросил Александр и настойчиво повторил: — Слышишь, Дмитрий, не зови!

Маша поровнялась с флигелем, и Дмитрий вспомнил ее появление на батарее, вопрос девушки об Александре, на который он тогда не обратил внимания. Дмитрий обидел ее, но, в сущности, он хотел ей добра и благополучия, именно поэтому он и отослал Машеньку.

— Она нравится тебе, Саша?

— Глупости! — поспешно ответил Александр. — Не зови ее, это неприлично.

Безразличные, резонерские слова брата подзадоривали Дмитрия.

— Ма-арья Николаевна! — окликнул он и, спрыгнув на плотно утрамбованную вокруг флигеля землю, пошел к Маше.

Маша остановилась на дороге.

— Я поступил дурно, не сердитесь на меня, — сказал он ей. — Я не хотел причинить вам боль.

Маша сердилась. Это было заметно по упрямому наклону головы, по тому, как она принужденно, нехотя протянула Дмитрию руку. Но он завладел рукой и крепко стиснул ее, ожидая ответного пожатия.

— Поймите, Машенька, и меня. Я растерялся. Ведь не каждый день приходится меняться выстрелами с целой неприятельской эскадрой.

Маша попыталась отнять руку.

— Не отпущу, — упорствовал Дмитрий. — Клянусь, не отпущу до самого полного прощения!

— Я прочитала вашу записку, — проговорила Маша таким тоном, словно навсегда отказывала Дмитрию в прощении.

— Записка — ничего! Пустяки! — сказал Дмитрий примирительно. Послушайте, как бьется мое сердце. — Он бесцеремонно потянул ее руку к груди. — Прощение или смерть?

— Зачем вы прогнали меня?

— Ах, если бы я знал, что на батарею пожаловала Марья Николаевна Лыткина! — продолжал Дмитрий весело. — Я-то ведь думал, что это явилась Машенька, маленькая Машенька, которой нельзя быть там, где смерть и кровь.

Маша закусила пухлую губу, помолчала немного и, глубоко вздохнув, сказала с улыбкой:

— Бог с вами… Только я вам когда-нибудь отомщу…

— Согласен! А сегодня окажите нам честь, посидите с нами. Там Пастухов, Александр. Сегодня у нас особый день — словно праздник какой. Хочется открыть объятия миру, жизни, понимать каждый, самый ничтожный ее шорох.

— Мне надо идти.

— В такой час? И одной?

— Я привыкла. Мне нужно повидать господина Зарудного.

— Можно с вами?

Сегодня Дмитрий был решительно неспособен соблюдать такт и приличие. Потянуло к Зарудному — и делу конец.

— Анатолий Иванович гостеприимный хозяин, — сдержанно сказала Маша и добавила со странной поспешностью: — А я буду рада попутчику.

— И не одному! Пастухов! — закричал Дмитрий. — Бери гитару — и за мной! Саша!

Александр не отвечал. Зазвенела многими голосами гитара — это Пастухов выпрыгнул из окна.

— Саша! — повторил Дмитрий.

Молчание.

— Ну и пусть его!

По пути они нагнали странную процессию, которая унылостью и безмолвием напоминало похоронную. Тихо скрипел нагруженный возок. За ним шли трое — один очень высокий, несмотря на то, что он наклонялся, точно отыскивая что-то, полная женщина в темном, с желтым гарусным бурнусом на плечах и мужчина в шерстяном пледе, с вязаным шарфом вокруг шеи. Они двигались медленно в сторону Култушного озера. Это были почтмейстер, Трумберг и верная Августина. Напуганный обстрелом, убийством Андронникова и арестом Чэзза, Диодор Хрисанфович поспешно подготовился к эвакуации и, получив согласие Завойко, отбывал в Старый Острог.

Дом Зарудного трудно было узнать. Он стоял на северной окраине Петропавловска, на пути к Култушному озеру, и напоминал теперь военный бивуак. Неподалеку расположилась партия стрелков, охраняющая северные подступы к городу.

Несмотря на поздний час, двери дома не закрывались. Сюда приходили узнать новости, утолить жажду, набить трубку крепким черкасским табаком, запах которого пропитал комнату титулярного советника.

Хозяйка, вдова офицера Облизина, претолстая, румяная коротышка, сновала по дому, подметая пол длинными юбками. Добрая, вопреки воинственному и свирепому выражению лица, она и в отсутствие Зарудного охотно принимала гостей, поила их водой из помятой медной кружки и была неистощима в изобретении проклятий на голову англичан. По мнению Облизиной, офицеры — единственно стоящие люди; Зарудного она уважала именно за то, что он мало походил на чиновника, был заядлым охотником и украшал стены своей комнаты оружием, звериными шкурами, чучелами птиц.

Облизина просияла, завидев Максутова и Пастухова.

— Заходите, милости прошу, заходите! — зачастила она низким, рокочущим контральто. — Анатолий Иванович отлучился, скоро вернется. Прошу сюда, в его комнату! — она пропустила Машу и офицеров в комнату Зарудного. — Ах, я так устала от чиновников! Бедный Анатолий Иванович! Уж как он мается с ними… Садитесь, барышня, сюда, на кушетку, господа офицеры на стульях посидят. У нас просто, без церемониев. Живем как бог велел… Верно говорят, английский адмирал застрелился?

— Верно, хозяюшка, — ответил Дмитрий.

— Вишь ты! Испугался, значит? Ну и пес с ним! Гореть ему в геенне огненной без сроку, без времени…

Облизина только что набрала полную грудь воздуха и приготовилась к длиннейшей тираде, как в комнату вошел Зарудный и, поклонившись гостям, сказал:

— Ручаюсь, что Евдокия Саввишна, наш домашний Цицерон, мечет громы на головы несчастных англичан!