Вернуться по следам - Глория Му

Это у них называлось «детские капризы». Это у них называлось – «из-за какой-то собаки».

А вышвырнуть из дома друга собственного ребенка? Собаку, которая – как это говорят? – служила верой и правдой три года? Из-за того, что «шерсть и лает»… Это как если бы моя мама выгнала дядю Степана за то, что он храпит.

Они не понимают. Не хотят понимать. Они рыдают над «Ромео и Джульеттой» – ведь это настоящая любовь. А любовь ребенка к собаке, она какая?

Алик был обычным мальчиком с ключом на шее, все сам, целыми днями торчал на площадке со своим Амуром. Отца почти не видел, мать все время на работе. Он не жаловался, родители его не обижали, просто не обращали на него особенного внимания, ну ребенок и ребенок. Да многие так.

Алик хорошо учился, не хулиганил, потому что мать шантажировала его Амуром: «Я тебе разрешаю, так ты, будь добр, сделай то-то и то-то». Он был «заложником собаки» – так же, как я.

Собаки не заменяют детям друзей, если что.

С друзьями все по-другому – надо уметь им нравиться (ну если надо), завоевывать авторитет, любовь, уважение. А собака любит просто так – как мама, но у собаки обычно больше свободного времени.

Собаки не заменяют детям родителей. Родители заботятся о детях (ну уж как умеют), покровительствуют им, а собаки – универсальные существа. Они и сами – предмет заботы ребенка и в то же время кто-то, кто опекает и защищает. Может быть, это такие ангелы-хранители, специально для детей. И отнимать у ребенка его ангела глупо и жестоко, ведь он никогда не вернется. Можно вырасти и завести себе собаку, но ангелом она уже не будет. Собаки – ангелы только для детей, для взрослых они просто собаки.

– Ладно. Я пойду, – сказал Алик.

– Посиди еще, если хочешь. У тебя вон глаза красные…

– Нет. Пойду. В промзону хотел съездить, может, туда увезли? На охрану…

– Дачи еще. Самый сезон.

– Точно! Спасибо. Ну, пойду я. Давай.

Амур так и пропал. Алик все лето объезжал пригороды, но и следочка не нашел.

Месяцев через восемь он сел за пьяную драку с поножовщиной. Надо сказать, его мама никак не связала этот факт с продажей пса.

Алик ушел, и я, вытряхнув особо старательно сосновые иголки из шерсти Ричарда, поплелась с ним домой.

Дома я стащила кеды, не развязывая шнурков, покормила собаку, пошла в свою комнату, села на пол, оперлась спиной о диван, закинула голову, как сильно пьющая птица, и наконец закрыла глаза.

Ах, ничего мне не надо, и бедное сердце оглохло… Нет, не так… Как-то не так у него было…

У них оглохло сердце, у всех этих людей, вот что.

Ричард подошел, прилег рядом, положив голову мне на колени.

На губах прорезался соленый вкус. Я провела рукой по лицу, посмотрела на ладонь.

У меня часто шла кровь носом, я знала, что делать, но вставать не хотелось. Я устала.

Я сидела, шмыгала носом и вытирала кровь ладонью.

В двери повернулся ключ, я услышала стук каблучков и подумала: хорошо бы, не сейчас, хорошо бы, мама ко мне не зашла.

– Глория, ты дома?

Кеды, подумала я с досадой.

– Гло, у тебя кровь, что же ты сидишь!

Мама сбегала в ванную, принесла влажное полотенце, вытерла мне лицо и руки, запихнула по ватному тампону в ноздри. Потом принесла из кухни лед в пакете, положила мне на переносицу, села на диван, и началось:

– Ты переутомляешься. Еще собаки эти… Ну зачем, скажи, зачем? Тебе что, мало Ричарда? Ты устаешь. Ты себя убиваешь. Прямо как папочка твой полоумный, ни в чем меры не знал…

Обычно я ничего не рассказывала маме, мы были слишком разными, и это было ни к чему – только огорчу или напугаю. Но ярость или усталость всегда лишали меня осмотрительности.

Я сняла компресс, вынула тампоны из носу и сказала:

– Мама, я не устаю от собак. Я устаю от их хозяев. Они все какие-то… какие-то ленивые, бессердечные и тупые. Мне теперь кажется, что все люди – ленивые, бессердечные и тупые… Нет, я знаю, что это не так, – есть ты, есть Геша, есть Юлька… Но мне все время приходится себе об этом напоминать… Нарочно… А если не напоминаю, то думаю, что все люди… Ну, в общем… Плохо думаю обо всех людях. И от этого устаю.

Мама сползла с дивана и села рядом со мной на полу, подобрав ноги, как русалочка – хвостик. Зачем-то отряхнула мне плечо. Помолчала.

– Гло, я каждый день вижу больных людей. Много. Всяких. Из ушей у них течет, из носа, сипят, хрипят, кашляют, капризничают… Но я же не думаю, что все люди в мире – больны. Просто я врач, поэтому ко мне ходят больные. А здоровые ко мне не ходят, им не надо. И у тебя так же. Ты воспитываешь непослушных собачек. К тебе приходят люди, которые сами не справляются с воспитанием собачек. Не умеют. А те, кто умеет, к тебе не обращаются. Им не надо, они сами могут… Понимаешь, доченька?

– Да! Конечно! Мам, как же я сама не додумалась? – Туман усталости и хандры отступал, мне стало ясно. – Мам, в кого я такая дура, ну скажи?

– Зато я красивая, – надменно сказала мама и поправила прическу.

Я рассмеялась.

– Ох, мама… Я и правда глупая…

– Ты просто устала. Давай-ка вот что… Я принесу тебе теплого молока, ты выпьешь и ляжешь спать… Тебе надо выспаться. Завтра воскресенье, так что можно… Я понимаю, что ты не привыкла засыпать так рано, но ты просто полежи с закрытыми глазами, не читай. Отдохни.

И я (редчайший случай!) без возражений сделала то, что велела мне мама.

Глава 36

В воскресенье я проснулась раньше всех в доме, бодрой, как голодный пингвин, и веселой, как мартышка.

Поскребла по сусекам, помела по полкам и наскребла, как водится, некоторое количество денег, подхватила Ричарда, и мы поехали в книжный клуб.

Но на этот раз не за книгами.

Меня просто распирало от желания сделать маме подарок.

Я летела сквозь обманчивую прохладу летнего утра и удивлялась тому, как все просто. Как переставить запятую – «казнить нельзя помиловать», – и смысл меняется, и все уже по-другому. Последние дни я словно сидела за серым, грязным стеклом, а мама пришла и вымыла окно, и все снова стало хорошо.

Вот я и бежала в книжный клуб, мне нужен был Шкарик.

Народ там только собирался, но Шкарик уже раскладывал свои кляссеры с монетами.

– Здравствуйте, дорогие мои! Поможете мне с торговлей сегодня?

– Андрей Викторович, я хотела к вам за помощью обратиться…

– Слушаю?

– Андрей Викторович, мне нужен подарок для одной красивой женщины. Хорошие духи. Это для моей мамы… А вы же разбираетесь в красивых женщинах и знаете, что они любят… И где взять…

– Так для мамы или для красивой женщины?

– Моя мама – очень красивая женщина, – заверила я его. – Зеленоглазая шатенка. Вот такая. – Я изобразила локтями бюст, поднялась на цыпочки и прошлась перед Шкариком, старательно вертя задницей.

– Что ж, очень даже ничего, – одобрил Шкарик. – Дай подумать… Где же это у меня было? – Он стал копаться в своей записной книжке, оставил нас с Ричардом присматривать за товаром, а сам умчался к телефону-автомату.

Где-то через полчаса прибежал, выгреб у меня все двушки и гривенники и снова убежал.

Снова прибежал, схватил меня и поволок к телефону.

– Сейчас поговоришь с одним человеком, – сказал. Набрал номер и сразу стал орать в трубку: – Лина! Это не то, что ты думаешь! – И мне: – Нá, объясни ей!

– Алло. Здравствуйте…

– Кто это? – свирепым женским голосом спросила трубка.

– Меня зовут Глория… Мне двенадцать лет… Андрей Викторович любезно согласился помочь мне найти подарок для мамы…

– Андрей Викторович знаком с твоей мамой? – Голос в трубке смягчился, но все еще был подозрительным.

– Нет. Он со мной знаком. По книжному клубу… Просто я не знаю, что купить. И где. Понимаете? Не разбираюсь…

– Понимаю, – вздохнула трубка. – Дай мне Андрея Викторовича, Глория…

– Вот видишь! А ты сразу… – Шкарик пританцовывал у автомата, как будто хотел пи́сать. – Я же тебе рассказывал сто раз… Девочка с собакой, наш с Ронькой давний дружочек… Ну помоги, Линочка, я знаю, у тебя есть там одна, которая возит… Ага… ага… Гло, записывай. – Он дал мне записную книжку, продиктовал номер телефона. – Спасибо тебе, ангел мой! Целую твои крылышки.

Я скорчила гадливую гримасу, а Шкарик показал мне кулак. Я отдала ему записную книжку и вернулась к Ричарду.

Шкарик прибежал через пару минут:

– Ну, все в порядке, я договорился. Едем, – и стал собирать свои пожитки.

– Сейчас? Так рано же еще… У вас день пропадет…

– Нам на другой конец города, и она сказала – до четырех. Поехали, поехали, не спи.

И мы поехали.

Сначала трамваем, с двумя пересадками, потом троллейбусом. По дороге Шкарик смешил меня стихами Хармса, а Ричард смотрел в окно. За троллейбусом тянулся длинный, почти летний шлейф пыли, в открытом окне трепетало призрачное знамя зноя, пахло раскаленным асфальтом и соляркой.

Людей было мало – воскресенье, все за городом, и мы путешествовали с комфортом, пока в троллейбус не вошла старушка в боевито сдвинутом на лоб (как кепка у гопника) каштановом паричке.