Падение Парижа - Илья Эренбург

Два года тому назад он попытался пробраться в Испанию, его задержали на границе и вернули в Париж. Он тогда работал на заводе «Сэн». Легре говорил: «Ты наш главный агитатор». Клод умел убеждать людей, хотя казался нерешительным, бесконечно скромным. Разговаривая, он никогда не настаивал; казалось, он спрашивает собеседника, как быть. В его манере говорить, в неожиданных паузах, в мучительных поисках слов было нечто детское, глубокое, искреннее. И ему верили.

В начале войны Клода арестовали, он просидел четыре месяца. Выпустили его после врачебного осмотра. Он знал, что не получит работы; но ему повезло – на заводе Меже набирали токарей. В конторе посмотрели бумаги: «Клод Дюваль», и записали – мало ли Дювалей!.. Он быстро сколотил подпольную группу.

Рабочие обступили Клода – что он скажет?..

– Чем Рейно лучше Даладье? – так начал Клод. – Предадут они нас…

Он закашлялся. Один из рабочих сказал:

– В газетах пишут, будто они хотят защищаться. Пишут, что солдаты не должны больше отступать. А возле Парижа, я сам видел, роют рвы…

– Если хотят защищаться, мы будем работать… Как дьяволы будем работать. Правда? Меже все равно – он и с Рейно работает и с Гитлером. А для меня эти самолеты – другое… Можно город спасти от бомб. Можно спасти Францию… Я с солдатами говорил, они спрашивают: «Где же наша авиация?..» Немцы беженцев расстреливают, а у нас нет истребителей. Мы должны помочь солдатам. Только пусть они уберут шпиков. С этими подлецами нельзя работать. Правда?

Решили послать делегацию: рабочие завода заявляют о своей готовности повысить продукцию и настаивают на уводе полицейских из цехов. Вайс поглядел на Клода и вежливо улыбнулся:

– Благодарю. Патриотизм парижских рабочих мне хорошо известен. Каждый лишний самолет приближает час победы. Что касается «переодетых полицейских», как вы изволили выразиться, они посланы в цехи с единственной целью – выловить переодетых коммунистов. Надеюсь, вы меня поняли? Голубые глаза Вайса столкнулись с глазами Клода. Клод отвернулся.

Когда ушли делегаты завода Меже, пришли другие: все крупные заводы заявляли о своей готовности увеличить рабочий день и требовали положить конец выходкам полиции.

Вайс поехал к Меже: хотел предупредить об изъятии ста четырнадцати рабочих. Взглянув равнодушно на список, Меже сказал:

– Специалисты… Впрочем, теперь это не имеет значения. Скажите, кстати, как вы предполагаете провести эвакуацию?

– Рабочих придется выпроводить. Чем меньше их будет в период междуцарствия, тем лучше.

– Конечно. Но я не хотел бы, чтобы вы эвакуировали оборудование. Это хлопотно и по существу дела бесполезно.

Вайс улыбнулся:

– Очень приятно, господин Меже, что вы не поддались панике. Мне приходится все время сталкиваться с людьми, окончательно потерявшими голову. Будьте спокойны – оборудования мы не тронем.

Клода успели предупредить. Ворота были заперты. Товарищи помогли ему перелезть через высокий забор. Он услыхал свистки, успел добежать до лачуги. Там жили старьевщики. Среди груды тряпья сидела старуха. Она вскрикнула: «Парашютист!..» Клод тихо сказал: «Молчи. Я француз, рабочий…» И женщина его спрятала. Грозы все не было. Клод задыхался в крохотной каморке среди ветоши и пыли. Нужно предупредить товарищей… Он выглянул. Никого… Добрался до кафе «Отец Южен» – там собирались товарищи.

Кафе состояло из двух комнат. В первой была цинковая стойка; туда заходили случайные посетители, пили пиво, беседовали с хозяином, «отцом Юженом». Это был добродушный толстяк, в жилете без пиджака, с черными густыми усами. Он обожал двух людей: свою жену, усатую толстуху, и Мориса Тореза. С гордостью говорил: «В тридцать седьмом на велодроме я после митинга подошел к Морису, и он пожал мне руку…» Отец Южен знал, что в задней комнате собираются коммунисты; никого туда не пускал; говорил: «Бильярд занят…» А вокруг бильярдного стола, в ажиотаже схватывая кии, представители районов обсуждали партийные директивы.

Когда Клод вошел, он застал Жюля с завода «Гном». Потом подошли другие. Все говорили об арестах: полиция схватила семьсот рабочих.

Пришла Дениз, рассказала о процессе четырех:

– Приговорили к расстрелу за саботаж. Младшему восемнадцать лет… Их защищал Ферроне. Только что я его видела. Он говорит – явная провокация. На суде выяснилось, что взрыв подстроили… Ферроне подозревает Вайса.

– Страшный человек, – сказал Клод. – Когда мы у него были, он поглядел на меня. Догадался, кто я. И я догадался, кто он… Что делается, Дениз! Гитлеровские шпионы у власти.

Ей хотелось его приободрить; не знала – как.

Шепнула:

– Но народ…

Он не понял, что она хотела сказать, но не переспросил.

Дениз ушла, потом прибежала назад:

– Клод, я тебе комнату нашла. Там никто не тронет…

Тишина и жара вползали в полутемное кафе. Все примолкли. Далекие раскаты зениток приняли за гром; обрадовались. Потом завыли сирены. Никто не двинулся с места; сидели, измученные, на узком клеенчатом диване; думали о развязке – неужели придут немцы?..

Полчаса спустя хлынул ливень, шумный, оглушающий. Клод выглянул на улицу – подышать. Как будто в Париж вошли леса Медона и Сен-Клу; яркой казалась зелень платанов; пахло деревней. Подошла Дениз:

– Клод, когда будет Франция…

И снова не договорила. Южен принес пива. Спросил Дениз:

– Что Мишо пишет?

– Давно нет писем. Он на севере…

Южен вздохнул. Потом выругался:

– Черт побери! Они там воюют, умирают. А что здесь делается? Хороших людей хватают. И кто?.. Немецкие шпионы! Будь Морис министром, не видать бы немцам Парижа!..

Поздно вечером Вайс попал к Гранделю; доложил о событиях дня:

– В общем, все кончилось благополучно. Я думаю, что теперь мы очистили заводы от самых беспокойных элементов. Конечно, чем скорее мы начнем эвакуацию, тем лучше. Хорошо, что процесс прошел гладко. Это на них подействует, как холодный душ.

– Если они не добьются отмены приговора… Ферроне сегодня был у Лебрена. Тот выслушал и, конечно, заплакал. Как говорит Бретейль, это самый плаксивый президент Третьей республики. Но в общем он держится прилично…

– То есть?..

– Я говорю, что Лебрен делает то, что надо, – он ровно ничего не делает, разве что плачет.

Оба засмеялись.

Оставшись один, Грандель развязал галстук, потянулся – устал. Но дела идут как нельзя лучше… Разве он мог подумать, что его ожидает? Он попал к Кильману случайно – от проигрыша, от мыслей о самоубийстве. Он думал – это ошибка, падение, темное пятно. А это было началом успеха. Конечно, он не сразу вышел на верную дорогу. Пришлось много пережить, узнать обиды, унижение. Тесса, мелкий взяточник Тесса, глядел на него, как порядочная дама на уличную девку. Ничего, он еще с ними рассчитается!.. Когда немцы возьмут Париж, Грандель станет первым… Все перед ним начнут лебезить… В игре самое главное – почувствовать, какой номер выйдет. Он поставил на правильный номер. Теперь остается выдержать последние четверть часа. Потом – власть, почет, признание… Он сможет смотреть всем в глаза. Кильман? Марки? Вздор! Субъективные мотивы никого не касаются. А объективно он спасет Францию, он добьется смягчения условий, сделает возможным мирное существование миллионов. Вот настоящий патриотизм! Это вам не истерика Дюкана!..

Ему захотелось кого-нибудь унизить, показать свое превосходство. Он прошел в спальню. На широкой кровати лежала Муш. Ее скосила давняя болезнь. Грандель удивленно подумал: «Неужели я мог ее обнимать?..» Она показалась ему полумертвой. От запаха лекарств его тошнило.

– Три года тому назад ты мне изволила изменить. Я тогда ничего не сказал. Зачем? Ты могла бы подумать, что я ревную… Но теперь мы можем поговорить откровенно. Надеюсь, что теперь ты перестала думать о любовниках. Тебе пора подумать о добром боженьке… Итак, вы предпочли мне мелкого негодяя. Он, между прочим, еще хуже своего папаши. Сударыня, вас, очевидно, пленили кудри и благородные жесты. А ваш Ромео оказался воришкой, альфонсом. Вы тогда думали, что я – неудачник, темная личность, шпион. Просчитались, принцесса! Я единственный человек, который еще может спасти Францию…

Муш лежала, как прежде, не двигаясь; голова свисала с подушки. Он крикнул:

– Почему принцесса молчит? Говори, дрянь!..

Он увидел на белых губах пузырьки – такие бывают у новорожденных, брезгливо поморщился и ушел.

25

Под вечер проглянуло солнце, и молочный пар над морем стал бледно-оранжевым. Дюны походили на карту луны. Как волосы, чуть приподымались струи песка. Сухие ползучие травы, покрывавшие кое-где темя песчаных гор, казались окаменелостями. А рядом пенилось море – отлив только начинался. Видны были водяные взрывы: от снарядов вода кипела. Несмотря на грохот батарей, весь этот мир был призрачным, неживым.