Последний адмирал Заграты - Вадим Панов

— Сколько народу полегло?

— Тридцать. А гребаные менсалийцы отказались драться. Увидели, что Помпилио впал в бешенство, и рванули прочь.

Гребаные менсалийцы оказались не такими уж и дурнями. Состязаться с разъяренным бамбадао — занятие не для всех, тут нужны твердые суицидальные наклонности.

— Почему он впал в бешенство?

— Его тетку убили и всех адигенов, кто собрался на ужин.

— Понятно… — Вебер покачал головой. — Кажется, я продешевил.

— Ты знал, что придется драться с бамбадао.

— Но я не знал, что его крепко разозлили. — Феликс вновь побарабанил по столешнице: — Сколько человек пойдет во дворец?

— Понятия не имею, — пожал плечами Форман. — Но не думаю, что меньше сорока.

— Менсалийцы будут?

— Вряд ли, — ответил Форман и пояснил: — Наследников должны арестовать загратийцы, то есть — народные дружинники. Иначе получится не революция, а оккупация какая-то.

— Политика?

— Она самая.

— То есть менсалийцы останутся снаружи?

— А почему ты спрашиваешь? — насторожился Форман.

— Потому что мне предстоит драться со взбешенным бамбадао, — угрюмо ответил Вебер. — И я должен знать, на кого могу рассчитывать.

Чужой дом. Чужие вещи. И мир… Когда-то родной, а теперь… А теперь пугающий. Непонятный.

Еще чуть-чуть, и Заграта тоже станет чужой. Как дом и вещи в нем. Как всё вокруг.

Еще чуть-чуть, и Заграта останется в прошлом, превратится в продолжение бессмысленной светской фразы: «Я выросла на…» Превратится в слово.

«Я — адигена, а значит, мир неважен. — Лилиан грустно улыбнулась. — Неважен…»

Ложь.

Знаменитая поговорка говорит не о земле, которую привыкли считать своей, а о самих адигенах. Она говорит о том, что ты останешься самим собой где угодно, что всегда будешь первым. Это поговорка тех, кто ищет, кто идет. А для тех, кто вынужден бросать свой мир, она всего лишь утешение. Очень слабое утешение, потому что для настоящего адигена, не ищущего, но пустившего корни, прикипевшего к своей земле и вложившего в нее душу, мир очень важен. И мир, и мир.

«Теперь моим домом станет Каата. Мощная и спокойная Каата, которую никогда не затрясет, как Заграту».

Никогда.

Лилиан посмотрела на зашторенные окна. И яростно вздохнула, вспомнив увиденную час назад толпу. И сжала кулачки.

«Кого ты обманываешь? Заграта уже не твой дом. Заграта теперь чужая…»

Она принадлежит толпе. Принадлежит людям с факелами и белыми повязками на рукавах. Принадлежит по праву силы, которое освещает ночной Альбург заревом пожаров, наполняет воплями жертв и умывает кровью. Которое спешит взять свое, пока оно в своем праве. Пока право принадлежит силе, пока оно — закон.

Похожий на небольшую крепость особняк устоял. Впрочем, его и не штурмовали — северо-восток Старого города остался в стороне от основных событий. Он видел лишь убегающих солдат, да одно-единственное шествие — толпа торопилась к площади Святого Альстера и не обращала внимания на дома. Однако вид толпы не обещал обитателям северо-востока ничего хорошего, они понимали, что бунтовщики вернутся.

— Вы позволите, адира?

Начальник охраны приоткрыл дверь в любимую гостиную Лилиан и осторожно заглянул внутрь.

— Что случилось?

— Три часа до отбытия цеппеля, адира. Нам пора в сферопорт.

Ее приглашают в последний раз прогуляться по родному миру. Машина ждет, пожалуйте на выход.

— Что происходит в городе?

— Бунтовщики собираются вокруг дворца, адира. Планируют арестовать принцев.

— Это их единственный способ избежать королевской мести, — хмуро произнесла Лилиан. И поднялась с дивана. — Дворец, насколько я помню, охраняют бронетяги?

— Совершенно верно, адира.

— Значит, принцы в безопасности. В крайнем случае они просто покинут Альбург.

Машина ждет, пожалуйте на выход. На прощальную прогулку по бывшему дому.

— По городу ползут слухи, что королевская армия разгромлена, — тихо сообщил телохранитель.

Лилиан вздрогнула.

— Слухи?

— Бунтовщики в этом уверены. — Телохранитель изобразил сочувственный взгляд и закончил: — Мне очень жаль, адира. — Пауза. — Мы ждем внизу.

И вышел из гостиной.

«Королевская армия разгромлена? Этого следовало ожидать! У Генриха не было шанса против Нестора, ни единого шанса, и я знала об этом с самого начала. И Помпилио об этом говорил. Все знали…»

Но почему же стало так пусто? Ведь случилось то, чего все ожидали.

Почему так пусто?

Лилиан вставила в мундштук тонкую папиросу, поднесла спичку и глубоко затянулась.

«Сумеет ли Генрих-младший удержаться?»

У него есть остатки армии и два бронетяга. Вполне достаточно, чтобы вырваться из города, жители которого только что узнали, что им больше некого бояться.

«Но что он будет делать, если вырвется? Куда он вырвется? В сферопорт? Да, ему нужно срочно покинуть Заграту. Понимает ли это двенадцатилетний мальчик? У него наверняка есть советники, которые понимают. Ведь я понимаю! И они поймут. Узнают о разгроме и сразу же прикажут прорываться в сферопорт. Два бронетяга способны пройти даже сквозь дома, а значит, принцы в безопасности. Да. В полной безопасности».

Машина ждет, пожалуйте не выход.

Скажи Заграте «до свидания» и поспеши в свой новый дома — на Каату. Там любящий мужчина и спокойный мир. Там два миллиона цехинов. Машина ждет и цеппель тоже. Здесь ничего не осталось. У трех перепуганных мальчишек есть два бронетяга и остатки армии, они прорвутся. Мы встретимся на Каате.

Лилиан сдавила папиросу в пепельнице, и ее взгляд упал на конверт, что доставил утром Валентин. Конверт с Кааты, в котором лежало дышащее любовью письмо. Красивый конверт, на котором был изображен малый герб дер Саандеров: причудливый щит, разделенный на четыре части, лента с девизом и… ползущая по ленте пчела.

Обязательная адигенская пчела.

Лилиан увидела ее и отдернула руку так, словно нарисованное насекомое могло вцепиться ей в палец.

Пчела.

В дверь вновь постучали — телохранители нервничали. Телохранителям не хотелось задерживаться в Альбурге дольше необходимого.

— Адира, на прилегающих улицах спокойно. Нужно ехать.

Пчела.

Машина ждет. Пожалуйте…

«Пошло все в Пустоту! Я ничего и никому не должна!»

— Адира?

— Очень хорошо. — Лилиан скомкала конверт и бросила его за диван. Бросила спокойным, холодным жестом. Так смахивают со стола мертвую пчелу — небрежно. На красивом лице молодой адигены не осталось и следа сомнений. И голос был тверд: — Подавайте машину.