Встречи - Борис Рощин

Молодой критик уверяет нас, что тяга к хлебу лишила Пелагею всех радостей жизни. Прошу прощения, но и здесь не согласен. Самые светлые минуты Пелагеиной жизни связаны именно с пекарней, с трудом, хотя этот труд возле раскаленной печи, когда даже кирпичи сгорают от жара, отобрал от нее здоровье и саму жизнь. Помните, как там: Пелагея шла в пекарню как на праздник, с музыкой в душе. А как радовалась она, когда удавались хлеба, как гордилась своим трудом!

Или вспомним другой эпизод, когда Пелагея две недели днем и ночью подряд выхаживала больного мужа (дай бог каждому такую жену), а потом пришла на пекарню и как бы заново почуяла хлебный дух. Ведь она плакала от радости и, прошу прощения за избитое слово, от счастья. А как иначе назвать эти слезы, этот порыв души? Не многие из нас, сидящих здесь, могут похвастаться, что плакали подобными слезами. Как можно утверждать после этого, что Пелагея прожила жизнь без радости. Она умела радоваться и удачным хлебам, и красоте своей дочери Альки, и красоте природы. Позвольте прочитать вам несколько строчек из повести.

Мужчина достал из кармана очки, пристроил их на носу и, взяв в руки журнал, принялся неторопливо, с чувством читать:

— «Река встретила Пелагею ласково, по-матерински. Оводов уже не было — отошла пора. Зато ласточек-береговушек было полно. Низко, над самой водой, резвились, посвистывая.

Остановившись на утоптанной тропке возле травяного увала, Пелагея с удовольствием наблюдала за их игрой, потом торопливо потрусила к спуску: у нее появилось какое-то озорное, совсем не по возрасту желание сбросить с ног ботинки и побродить в теплой воде возле берега, подошвами голых ног поласкать песчаный накат у дресвяного мыска».

Книголюб кончил читать, приподнял очки и оглядел собравшихся маленькими светло-детскими глазками, как бы спрашивая: «Кто еще решится утверждать после этого, что Пелагея не радовалась жизни?»

— Вы делаете упор на положительные черты характера Пелагеи, — возразила критик. — Давайте поговорим об отрицательных. Мне кажется, автор не случайно показал столь грустный финал человеческой жизни: смерть в одиночестве. Это символично. Пелагея прошла по жизни своей узкой тропкой, сторонясь людей, украдкой таская с пекарни помои для поросенка, приспосабливаясь к мелким людишкам и обстоятельствам. К чему стремилась она? К накопительству. Даже дочь Алька не принимала ее такой и оставила мать.

— Эх, милая девушка, — вздохнул читатель. — Финал человеческой жизни, как вы выразились, увы, всегда грустен. Ее, костлявую с косой, человек встречает всегда в одиночестве. Вот у меня прекрасные дети, внуки уже, друзья, но когда я слышу «ее» стук в дверь, а этот стук я слышал уже дважды, я одинок. Поверьте мне. Давайте же не акцентировать внимания на этих грустных минутах, которые определены природой каждому. Ведь мы же с вами оптимисты, жизнелюбы, какой была и Пелагея…

Потом книголюб много еще хорошего говорил о Пелагее. О том, как постепенно оттаивала, отходила душа ее от голодных послевоенных лет и как с удивлением открывала она для себя новый мир, в котором человек не единым хлебом живет. Как даже бравый офицер-красавец, так душевно называвший ее «мамашей» и обманувший затем Альку, не смог отпугнуть ее от людей, и решила Пелагея вернуться на колхозную ферму к подругам-дояркам, от которых ушла много лет назад. Но слишком поздно. Выгорающие кирпичи заменялись ежегодно, а Пелагея стояла возле раскаленной печи два десятка лет бессменно.

— Твоя Пелагея тоже хороша, — выкрикнул кто-то из зала, — нечего из нее святую делать! Знаем! У нас в деревне после войны тоже была такая. В военном городке на пекарне работала. Всю деревню в кулаке держала, мироедка. И хоть бы кто слово поперек сказал.

— Повар с голоду не помирает, — вздохнул старушечий голосок. — А в брюхе загложет, так и ухо заложит…

После выхода новой абрамовской повести «Алька», продолжения «Пелагеи», по которой я также делал контрольную работу, образ Пелагеи значительно прояснился. Оставила Пелагея свой след на земле, в памяти людской оставила. Простили ей люди ворованные помои для поросенка, забыли про них. А тропу к пекарне, которую двадцать лет натаптывала Пелагея, нарекли Паладьиной межой. И вот уже приезжают из города в деревню любопытные ученые люди, интересуются: почему «Паладьина межа»? Кто такая была Паладья, чем знаменита?

И в памяти дочери своей Альки мать-Пелагея след-борозду оставила, свое зерно заронила. Как бы ни металась по свету Алька, как бы ни ломала ее судьба, я, как читатель, верю, что Пелагеево зерно в душе Альки прорастет, даст корни, которые помогут Альке тверже стоять на земле.

Федора Абрамова и Антонина Чистякова встретил я на перроне Лужского вокзала рано утром. Оба были налегке, с одними портфелями в руках, оба невысокие, коренастые и, несмотря на поразительную несхожесть характеров, в чем-то очень похожие друг на друга.

Федор Александрович Абрамов, на мой взгляд, приехал в Лугу в неважнецком настроении. Выйдя из вагона и поздоровавшись, он сразу заворчал на Чистякова:

— То само, Антонин, говорил тебе: не надо рано ехать. Зачем рано приехали? Какая нужда была рвать ночь?

— О-хо-хо, хо-хо, — ответил Антонин позевывая.

— То само, Борис, что предлагаешь делать? — спросил меня Абрамов.

— Предлагаю уху, Федор Александрович, а там видно будет.

— А ты, Антонин?

— Уха — это хорошо, — сказал Антонин.

Уха писателям понравилась.

— Значит, такую программу предлагаю, — проговорил Федор Александрович, поднимаясь из-за стола. — Сейчас едем по этому вот адресу, — Абрамов протянул мне бумажку, на которой написано было название улицы, номер дома и квартиры. — Знаешь, где это?

— Это недалеко. В новом районе у реки.

— Там моя школьная учительница живет. Хочу проведать. Потом, то само, поедем… Ну, куда поедем, потом и решим.

Здесь надо сразу сказать, что в путешествии, которое совершили мы по Новгородчине и отчасти по Лужскому району, партнерами мы были неравноправными. Командовал парадом Федор Абрамов. Антонин Чистяков был у него вроде как на подхвате, я шоферил. Федор Александрович без излишних с нами советов выбирал маршруты поездок, места остановок и ночлега. Он беседовал с людьми, он задавал вопросы ответственным лицам, проверял документы, он платил. Платил в самом прямом смысле этого слова. Платил за наши обеды в придорожных столовых, за продукты, которые покупали мы в магазине, и даже за бензин. Насчет бензина я было попытался возразить, но Федор Александрович решительно пресек мои возражения, заключив: «У меня, то само, много денег, Борис. Много денег». Я, конечно же, знал, что у кого много денег, тот никогда об этом не говорит, но спорить с Федором Александровичем по этому вопросу было бесполезно. Он всегда и за все расплачивался только сам.

Первый наш выезд оказался для Федора Александровича, на мой взгляд, не совсем удачным. Хотя, возможно, я и ошибаюсь.

Когда мы подъехали к дому, в котором жила его школьная учительница, мне показалось, что Федор Александрович немного волнуется. Про учительницу свою он ничего нам с Антонином не рассказывал, сказал только, что не видел ее с довоенных своих школьных лет. Едва «Москвич» наш остановился у нужного подъезда, Абрамов проговорил, обращаясь ко мне (Антонин в это время дремал на заднем сиденье):

— То само, Борис, проводи меня до ее дверей. Если она дома, подождите меня в машине. Через полчаса выйду.

— На заправку бы надо съездить, Федор Александрович. За полчаса мы с Антонином управимся.

— Хорошо, заправляйтесь. Пошли.

Мы поднялись с Абрамовым на четвертый или пятый этаж. Нажимая кнопку звонка, Федор Александрович уже откровенно волновался, это я совершенно четко определил по его лицу.

Видимо, у писателя с учительницей все же была предварительная договоренность о встрече. Абрамову долго не пришлось объяснять хозяйке, кто он и зачем пришел. Распахнулась дверь, и я увидел седую, статную и совсем еще не старую (как ожидал увидеть) женщину.

— Я — Федор Абрамов, — представился писатель.

Женщина молча прижала руки к груди и отступила в глубь прихожей, пропуская гостя. Я прикрыл за Федором Александровичем дверь.

Садясь за руль, я посмотрел на часы. Было девять часов тридцать минут. Только бы на заправочной не было очереди…

Без трех минут десять мы с Антонином Чистяковым вернулись с заправочной станции и вновь встали возле подъезда, поджидая Абрамова. Прошло пять минут, десять, пятнадцать, Федор Александрович не появлялся. И вдруг мы увидели его хромающим по улице откуда-то со стороны реки. Он подошел к машине красный от гнева и плюхнулся на сиденье рядом со мной со словами:

— То само, это бардак! Полчаса ищу вас по всему городу! Так работать нельзя. Ничего у нас с вами, то само, не получится.