Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

— Мне почему-то думается, — сказал он, — что дома ты поправишься быстрее, чем здесь.

Я ответил лишь, что мне тоже так кажется, хотя готов был броситься ему на шею. В результате мне выдали десятидневный пропуск (отпуск был короче, чем первый), вступавший в силу, как только будет поставлена печать. Я сразу же подумал о Берлине и Пауле. Добьюсь разрешения, чтобы она поехала со мною во Францию. А если не получится, останусь с ней в Берлине.

Хоть силы мои не вполне восстановились, я едва не прыгал от радости. С невероятной быстротой упаковал вещи и с широкой улыбкой вышел из госпиталя. Друзьям я написал записку, прося прощения, что не зашел перед отъездом. Я знал, что они не обидятся.

Начищенные до блеска сапоги оставляли отпечатки на снегу. Я шел к станции. Радость настолько переполняла меня, что я даже заговорил со встреченным по дороге русским. Гимнастерка и форма были выстираны и выглажены. Я чувствовал себя новым человеком и позабыл про свои прежние страдания. К Германии и лично к фюреру я испытывал огромную признательность: они заставили меня по-новому оценить чистую постель, крышу над головой и друзей, которые заботятся о тебе.

На меня накатило счастье. Мне даже стало стыдно за свой страх и отчаяние. Я вспомнил прошлое, когда еще жил во Франции, и случаи, когда жизнь казалась мне пыткой.

Теперь-то уж меня ничто не печалит! Только если Паула скажет, что я ей неинтересен.

Я излечился от своих страхов. Когда бой становился особенно опасным, я просил у Всевышнего прощения за то, что у меня возникают в голове дикие мысли, но был готов заплатить и за это, лишь бы остаться в живых.

Война превратила меня в бесчувственное животное. До восемнадцати мне оставалось еще три месяца. А чувствовал я себя уже тридцатипятилетним.

Ко мне вернулись многие радости жизни. Но не осталось ничего более важного, как желание во что бы то ни стало остаться в живых. Я с ужасом думаю: как монотонно течет жизнь в мирное время. Во время войны каждый стремится к наступлению мира. Но нельзя же в мирное время желать того, чтобы началась война!

Железнодорожная станция располагалась на краю тупика. Перед лужайкой, заменявшей перрон, шли три широкие русские колеи, переходившие за станцией в две. Третья колея через пятьсот метров прекращалась, непонятно почему. Снег заглушал любые звуки. Повсюду валялись разбитые вагоны и пустые ящики. Рядом с главным зданием полустанка скопилась целая гора ящиков с надписью «WH». У горевшей печки сидело несколько русских железнодорожных рабочих. Не было видно, чтобы в какую-то сторону шел поезд. Только старый станционный паровоз, который служил не меньше ста лет, дымил в отдалении. Не помню, как называлось это место. Может, названия-то и вообще не было, а может, табличку сняли и забросили подальше, чтобы мы, европейцы, не наткнулись на эти буквы, которые все равно не можем разобрать. Приход поезда казался столь же далеким событием, как наступление весны.

Справка об отпуске, лежавшая в кармане, грела меня лучше всякой печки. Но я был одинок в этой огромной стране. Недолго думая, я пошел к зданию вокзала. Русский железнодорожник лениво прохаживался возле дверей. Я знал, что с ним мы не найдем общий язык, даже если он и говорит по-немецки. Но должен же кто-нибудь меня заметить и сообщить, когда будет поезд! Я прижался носом к стеклу и заметил в помещении четырех железнодорожников и сидевшего рядом с ними седоволосого солдата. Я глазам своим не верил: солдат рейха дремал рядом с гражданами оккупированной России.

Я резко распахнул дверь и вошел в комнату. Нагретый воздух обжег щеки. Со всей силой щелкнул каблуками, и этот звук прозвучал в комнате как выстрел.

Русские раскрыли глаза и медленно привстали. Мой соотечественник лишь шевельнул ногой. Ему было не меньше пятидесяти.

— Чем могу служить, приятель? — спросил солдат. Таким тоном лавочник разговаривает с богатеньким покупателем.

Я продолжал стоять, не в силах прийти в себя от увиденного.

— Мне хотелось бы узнать, — произнес я, корча из себя настоящего немца, — когда пройдет поезд на родину? Я еду домой в отпуск.

Солдат улыбнулся и медленно встал. Держась за стол, будто у него был ревматизм, он приблизился ко мне.

— Значит, в отпуск едешь? — Он едва сдерживался от смеха. — Хорошенькое ты выбрал время для отдыха!

— Когда будет поезд?

Я попытался направить беседу в нужное мне русло.

— У тебя странный акцент. Где ты родился? Я почувствовал, что краснею.

— У меня родственники во Франции. — Я готов был вцепиться ему в глотку. — Мой отец… в общем, я вырос во Франции. Но уже два года служу в германской армии.

— Выходит, ты француз?

— Нет. У меня мать немка.

— В таких случаях считают по отцу. Вы только взгляните, — обратился он к железнодорожникам, которые вообще не понимали, о чем идет речь. — Они даже французских детей забрали.

— Во сколько прибудет поезд?

— О поездах можешь не волноваться. Здесь они приходят по возможности.

— Это как же?

— Расписания нет. А чего ты хочешь? Ты же не на германских железных дорогах.

— Но ведь…

— Естественно, время от времени мимо станции следуют поезда. Но когда именно, кто знает. — Он улыбнулся: — Посиди с нами. У тебя уйма времени.

— Нет. Времени у меня совсем нет. Мне надо поскорее уехать отсюда. Не собираюсь без толку здесь куковать.

— Как хочешь. Можешь прогуляться по улице и заработать простуду. Можешь отправиться в Винницу. Оттуда поезда ходят чаще. Только я предупреждаю: придется километров шестьдесят идти сквозь густой лес, где полным-полно друзей этих ребят. — Он кивком указал на железнодорожных рабочих. — А они не друзья с Адольфом и могут прекратить твой отпуск досрочно.

Он посмотрел на русских и усмехнулся. Они улыбнулись в ответ, хотя так и не поняли, о чем идет речь.

— Вы это о ком? — недоумевал я.

— О партизанах, о ком же еще!

— Хотите сказать, что здесь еще остались эти мерзавцы?

Теперь настала его очередь удивляться.

— А куда они денутся! Их и в Румынии полно, и в Венгрии, и в Польше. Да, наверно, и в Германии. Меня будто по голове ударили.

— Присаживайся, парень. Не стоит лезть на рожон. Глупо подставляться под пули из-за нескольких часов. Мне удалось достать настоящий кофе. Он здесь на кухне, крепкий и горячий. Есть у меня в комиссариате приятель, отличный парень. Ему тоже это все осточертело.

Он вернулся с большим армейским кофейником.

— Мы тут только и делаем, что дуем кофе.

Он взглянул на русских. Те продолжали улыбаться.

Мне стало немного не по себе.