Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

— Мы тут только и делаем, что дуем кофе.

Он взглянул на русских. Те продолжали улыбаться.

Мне стало немного не по себе.

— А что вы здесь делаете?

— Что делаю! — раздраженно повторил он. — Охраняю эту кучу. — Он указал на стоявшие снаружи ящики. — И этих бедняг. За кого они меня принимают? Мне стукнуло уже шестьдесят, а они хотят, чтобы я изображал из себя часового. Тридцать лет я проработал на железных дорогах в Пруссии и Германии. И вот как меня отблагодарили! Специализация — вот что нам нужно. Каждому дать свое место. Организовать все как следует. Зиг хайль! Мне все это до смерти надоело.

К концу этой тирады он уже кричал и со всей силой бросил чашку на блюдце. Сцена напоминала парижское бистро Мне показалось, что мир переворачивается вверх тормашками.

— Кофейник — армейская собственность. А вы его взяли без разрешения, — не желал сдаваться я.

Солдат взглянул на меня и медленно поставил чашку, которую только что наполнил дымящейся жидкостью. Затем передал ее мне.

— Держи-ка. Попробуй.

На несколько секунд наступило молчание. Потом солдат снова заговорил, на этот раз спокойно и серьезно:

— Послушай меня, мой мальчик. Мне пятьдесят семь. С четырнадцатого по восемнадцатый воевал, был кавалеристом. Два года сидел в плену в Голландии. Прошло уже три с половиной года, как меня снова забрали в армию. На фронтах, которые решила защищать наша обожаемая родина, у меня сражаются три сына Я уже старик. Когда-то меня, может, и волновала политика, а теперь мне важнее эта чашка кофе, чем она. Так что выпей горяченького и попытайся хоть на немного забыть, куда попал.

Я молча смотрел на него.

— Я не какой-нибудь там фельдфебель, не офицер и не фюрер. Просто старый железнодорожник, которому пришлось сменить форму. Сядь, расслабься.

— То, что вы сказали, это же просто возмутительно. Каждый день на фронте гибнут за нашу родину солдаты, а…

— Если нашей родине что-то от меня нужно, я готов отложить выход на пенсию еще на пару лет.

— Но… но…

У меня перехватило дыхание. Хотя я сильно пострадал из-за войны, но никак не мог представить для себя другой жизни. Мне казалось, что старый солдат передергивает, но я не мог выразить свою мысль. Возможно, я был слишком молод и ничего не понимал.

— Не согласен ни с одним вашим словом! — крикнул я, вне себя от гнева. — Если бы все думали как вы, все потеряло бы значение. Для вас, таких, нет цели в жизни!

В углу комнаты валялась его винтовка.

— Что, если ваши друзья возьмут оружие? — Я кивком указал сначала на нее, потом на русских. — Вам это не приходило в голову?

Я подумал, что он вышвырнет меня. Но он никак не отреагировал. Может, боялся?

— Когда закончим, я отнесу кофейник, — произнес он с усмешкой. — Налить еще?

Я взялся за чашку, довольный, что наставил товарища по оружию на путь истинный.

Мне пришлось прождать здесь почти девять часов. У меня пропала последняя надежда. Но тут все же появился поезд, и я уехал.

Глава 11

Отмена отпуска

Моими попутчиками в поезде, шедшем из Винницы на Львов и Люблин, стали солдаты, побывавшие в боях под Черкассами и Кременчугом. Они рассказали мне о том, какие ужасные бои разворачивались близ этих городов, сейчас уже занятых русскими. Повсюду численное превосходство врага сокрушало наши позиции, которые мы защищали с отчаянной решительностью, что не замедлило отразиться на числе убитых и раненых. Все, кто был в поезде, также ехали в отпуск, но, хотя это их радовало, только что прошедшие бои наложили на их лица суровый отпечаток.

С рассветом поезд прибыл на вокзал в Люблине. Всюду лежал снег. Мороз в Польше был еще суровее, чем в России. Хотя мы привыкли спать без крыши над головой, в поезде никто так и не сомкнул глаз. Утром мы встали с поднятыми воротниками и серыми лицами. Несмотря на ранний час, на платформе толпились солдаты. Они ходили туда-сюда, чтобы согреться. По их обмундированию и вооружению стало ясно: их отправляют на фронт. Среди солдат, судя по розовым юношеским лицам, было немало новобранцев. Военные жандармы стояли через каждые десять метров и ждали прибытия поездов. Я переоценил свои силы. Подчиняясь приказу, сошел на платформу, и тут же почувствовал слабость. Ноги сами сгибались подо мной.

Мы выстроились параллельно составу и прошли в большой зал вокзала. В это время локомотив отвел пустой поезд на запасной путь.

Нам выдали по чашке обжигающего ячменного кофе и немного варенья. Пока мы пили, офицеры взгромоздились на возвышение, оборудованное динамиками. Жандармы встали внизу.

Усилитель щелкнул и зашипел. Раздался гнусавый голос. Мы услышали слова, прозвучавшие как пощечина:

— Отпуск отменяется…

Мы подумали, что не так его поняли. Но он продолжал говорить:

— … Настоятельная необходимость… Долг… Приложить все усилия… Победа…

И мы поняли, что не спим. В наших рядах возник ропот. Многие не скрывали возмущения. Но из громкоговорителей уже доносился марш. Надежды и планы нескольких тысяч людей полетели к чертям. Гремела музыка. Варенье, которое мы только что проглотили, показалось безвкусным, а кофе отвратительным. Мы не успели еще себя пожалеть, а жандармы уже погнали нас к составу, готовому отправиться на восток.

Три вагона были заняты провиантом. Нам приказали выстроиться за ними. Мы и не пытались скрыть разочарования и желания сбежать, так что жандармы не отходили от нас ни на шаг. Нам выдали меховые шапки, вроде тех, которые красовались на головах русских солдат, из вывернутой наружу овечьей шерсти, хлопчатобумажные перчатки с шерстяной подстежкой и огромные калоши. Кроме этого, каждый получил несколько банок консервов. Сомнениям был положен конец: нас отправляют провести еще одну зиму в России. Многие готовы были разрыдаться.

Поезд был забит до отказа. В нем ехали совсем мальчишки, которые еще ни разу не ходили в бой, ветераны, возвращавшиеся из отпуска, чувствовавшие себя не радостнее нас, и те, кому пришлось оставить и мысль об отпуске.

Мы долго ехали в поезде и лишь постепенно осознавали, что с нами случилось. Я вспомнил, какие чувства охватили меня в Магдебурге, когда я узнал, что мне не дадут добраться до дома. А на этот раз мне даже не удалось побывать в Берлине и увидеться с Паулой. Я думал о происшедшем, и на душе становилось все мрачнее. Правда, у меня оставалась небольшая надежда добраться до полка и получить бумажку, что я — выздоравливающий. Надо было объяснить это жандарму! Да что толку: с ними говорить бесполезно! Надо вернуться в свою роту, а там Весрейдау все устроит.